Иван Драченко - На крыльях мужества

На развороте инструктор энергично опустил руку вниз: смотри, мол. Там лежало озеро Разлив. Дальше, в стороне, в белесом мареве, тонул легендарный Кронштадт.

- Запомни, - в шланге густой октавой пророкотал голос Михаила Александровича, - наш третий разворот - над местом, где жил в шалаше Ленин.

Машина чуть снизилась.

Теперь отчетливо виднелся гранитный памятник. Все мои эмоции окрасила какая-то строгость, ответственность, возвышенность.

Тридцать пять полетов было сделано с инструктором, один контрольный с начальником аэроклуба, и вот, наконец, получил разрешение на самостоятельный вылет.

- Ну а теперь, полетишь с "дядей Ваней", - легко подтолкнул меня Мишин к самолету. - Максимум внимания, минимум волнения. Делай все так же, как со мной.

А ребята уже тащили "дядю Ваню" - мешок с песком с полцентнера весом, чтобы не нарушалась весовая центровка, укладывали его на сиденье инструктора.

В кабине один. Запустил мотор, дал газ, "прожег" от замасливания свечи... Газ - полностью! И вот пошел на взлет, постепенно отдавая ручку управления от себя. Еще несколько секунд - и я в воздухе. Лечу! В душе все запело под свист ветра в расчалках плоскостей. Вот оно - чувство пусть еще не окрепшей, но власти над машиной!

Я, выросший в бурьянах, бегавший до первых морозов босиком, изучавший азбуку по единственному в классе букварю, священнодействую в кабине, слежу за приборами, запросто справляюсь с крылатой птицей! Фантазия: стоит только шевельнуть ручкой - и самолет отклоняется, куда хочу!

Полет окончен, теперь все внимание посадке. Легко приземляю машину. Подрагивают плоскости, самолет катится по земле, замедляя свой бег.

Первым встречает Михаил Александрович. Жмет руку, что-то говорит, но его не слышу: все существо еще во власти неба, огромного и такого теперь близкого, родного.

Полеты по кругу закончились. Перекочевали в зону, приступили к отработке виражей, переворотов через крыло, петли Нестерова. Фигуры давались легко, без дополнительных усилий. И тут очень захотелось что-то сделать от себя.

Разогнал свою "удвашку" да так бросил ее в отвесное пикирование, что в глазах потемнело, а кровь заклокотала в висках. Моментально убрал обороты, плавно выровнял машину. Откинулся назад, отдышался, виновато оглянулся вокруг. Докладывая о выполнении задания, думал: говорить о своей проделке или нет? Только было рот открыл, а Михаил Александрович мне вопросик подбросил, чувствую, с подвохом:

- Ваня, ты когда-нибудь целовался?

- Нет, - протянул я, чувствуя, что щеки густо краснеют.

- Так вот, учти: выбросишь еще раз такой фортель, крылышки сложишь и поцелуешься с землей. Вам все понятно, учлет Драченко?

Последняя фраза была сказана стальным голосом.

Узнал о моей проделке Евгений Мякишев. Он только и сказал:

- Тоже Чкалов нашелся. Каши мало еще съел...

С Женей мы сблизились сразу, несмотря на абсолютно разные, характеры. Он - выдержанный, расчетливый, спокойный, я - как вихрь. Не раз и не два Мякишев укрощал мои чрезмерные страсти, с логичной последовательностью доказывая, где прав, а где виноват...

К своей мечте Евгений шел трудно, с фанатичным упорством.

Рос он на Волге. С детства парня манили две стихии - вода и воздух. Но победило небо. Обратился в военкомат, чтобы отправили в летную школу. Дошел до медкомиссии, вернее, до терапевта, и тот поставил диагноз - расширение сердца. Растерялся, чуть не расплакался в кабинете, но врач только развел руками.

Решил нажать на спорт, выдумывая всевозможные упражнения, бегал, плавал, осаждал гимнастические снаряды, но от своего не отступил. Подал заявление в Саратовское авиатехучилище ГВФ - все-таки ближе к авиации. Год учебы, остался еще год. А тут родители переехали жить на станцию Мартышкино, что находится в одном километре от города Ломоносова. Здесь Женя, и узнал о существовании аэроклуба. Прошел комиссию - все нормально, абсолютно никаких отклонений. С трудом отпустили из училища, уговаривали, но он настоял - только летать. Так мы с Женей оказались за одной курсантской партой.

Особенно туговато нам пришлось зимой. Форсировали налет. Руки у всех обморожены металлом, пропитаны бензином, маслами. Приходилось самим быть, и летчиками, и техниками, из кабин буквально вываливались, насквозь пронизанные холодом. Терли перчатками окостеневшие носы, бежали в помещения и, схватив порцию благодатного тепла, вновь возвращались, на летное поле.

И опять гудели моторы, рассекая винтами морозный воздух, и ни одного звука ропота, жалоб, нытья не срывалось с обветренных губ ребят, тех ребят, которым через полгода впору пришлись и солдатская гимнастерка, и кирзовые сапоги. Поколение, юность которого опалила война, получило надежный заряд мужества и стойкости.

К концу зимы закончили учебно-летную программу. Вскоре нас представили военным летчикам, прибывшим из Тамбовской авиашколы пилотов. Старожилы аэроклуба называли их "купцами", но ничего купеческого в их облике мы не увидели. Командиры выглядели безукоризненно подтянутыми, форма на них сидела ладно, элегантно.

Мной занялся майор Соловьев. Сначала слетал с ним в зону. Он проверил технику пилотирования. После тщательного разбора майор сразу задал вопрос:

- Сколько вам лет?

- Девятнадцать.

- Военным летчиком хотите быть?

- Да, истребителем...

Наступила пауза. Затем проверяющий улыбнулся и продолжил:

- Ну, а если не истребителем?

Майор Соловьев так убедительно рассказал о других, более тяжелых самолетах, управление которыми требует высокого искусства, мастерства, незаурядной физической подготовки, что я сдался, согласился учиться "не на истребителя".

После разговора с майором встретился с Мякишевым. Его обычно было трудно вывести из равновесия, а здесь он показался возбужденным, как будто перенесшим какое-то потрясение. Мое предположение подтвердилось.

Перед контрольным полетом у Жени что-то случилось со зрением. Сначала правый глаз заплыл, затем он им совсем перестал видеть. Что делать? Доложить начальству, командиру отряда Кривцову? Тогда - прощай училище. А если разобьется, угробит машину да еще кого-либо? Где выход? Да и погодка, будь она неладна: мглистая, пасмурная, под стать настроению. Нет, только лететь!

В зону он вошел нормально, вход в круг произвел без отклонений. Но надо посадить машину. Выполняя четвертый разворот, начал снижаться. Полосу видно. Посадочное "Т" - двадцать-двадцать пять метров слева. Создав трехточечное положение машины, лыжами плавно коснулся снега. Все... И словно гора с плеч.

А по спине еще пробегала дрожь под одеждой Чувствовалась липкая, неприятная пленка. Хотелось все сбросить, кинуть под ноги... Пережитое как-то ушло на задний план, когда проверяющий объявил