Юрий Тола-Талюк - Опыт присутствия

Что делают на Руси? Кроме знаменитого карамзиновского "воруют", можно было бы добавить: "Укрепляют власть". Уже Татищев в начале своей истории представляет Россию как наследственную монархию, в первом периоде давшею процветание "единовластным государям" Рюрикова дома. Но во втором, разорванной "наследниками" княжеского дома, начавшими "великого князя за равного себе почитать". Такая неурядица привела к уничтожению княжеской власти в Новгороде, Пскове и Полоцке и водворению там "собственных демократических правительств", и, наконец, к порабощению Руси татарами. С восстановлением центральной власти, начиная с Ивана III, снова "сила и честь государя умножилась", отчего Татищев заключает: "из сего всяк может видеть, сколько монаршеское правление государству нашему прочих полезнее".

За прославлением "монаршеского правления" следовало и прославление

Ломоносовым славянских народов, дескать "величество славянских народов стоит близ тысячи лет почти на одной мере". С другой стороны, но тоже красиво, примыкали исследования славянофилов.

Хомяков, изображает в древнем прошлом упорную борьбу области и дружины. "Дружине" при этом приписывается все темное в русской истории. Она является началом формальным, рассудочным, склонным к восприятию всего чужеродного, начиная от византийско-римских пыток, татарщины и петровского европеизма. "Земля", "область", "вече",

"община", – вот начало русской национальной жизни, имеющее всемирно-историческое значение и составляющее основу отличия веры, и восточного мира от западного. Ну, и многое другое, пока в оценке места и событий в России присутствовало не историческое исследование, а патриотическое рвение. Это рвение из второго тысячелетия легко переползло в третье, и сейчас золотит уста многих политиков, подобных Жириновскому, от чего "казана их не скудеет". С историческими байками прошлое без труда проникает в настоящее, перекачивая в него и средневековый уровень чувств и мышления, и безграмотность, и лакейство, жажду власти и самомнение.

Вот так приходит не уходящее прошлое России. В ней так незримы изменения, что начинают казаться вначале неподвижными, а потом вечными. Это не оборот речи, помещающий нас в какой-нибудь пантеон исторического бессмертия. Это скорее некий путеводитель по граблям, из известной русской поговорки. То есть, я хочу сказать, что мы никуда не уходили. Аллегория и образ, – это то, что осваивает литературный жанр. Но я не собираюсь впадать в игривый тон делающий вторжение прошлого в настоящее "забавным"; я бы назвал его скорее

"зловещим". Все "смутные" страницы нашей истории, словно не перелистываясь, впитали в себя настоящее, в котором оказались мы с вами. Мы побывали в "земщине" и "опричнине", при последнем советском реформаторе, как при Иване Грозном. И как тогда, по-современному, звучат слова, написанные Ключевским о поисках царем обновления: "Ни боярство не умело устроиться и устроить государственный порядок без государственной власти, к какой оно привыкло, ни государь не знал, как без боярского содействия управиться со своим царством в его новых пределах". "В беседах с приближенными иноземцами царь неосторожно признавался в намерении изменить все управление страной и даже истребить вельмож". Но "мудрено было выделить из общества и истребить целый класс, переплетавшийся разнообразными нитями со слоями под ним лежащими. Точно так же царь не мог скоро создать другой правительственный класс взамен боярства. Такие перемены требуют времени, навыка…" Это о первых реформах России, осознавшей глубину своего культурного отставания от "цивилизованного мира", а особенно, зависимость от бюрократии. Эти реформы можно примерить к горбачевским.

Было время, когда особенно звонко слетались клинки теоретиков нового времени на всевозможных политических представлениях. Судили о том, куда пойдем, кто мы и как называемся, – Европой или Азией.

Явлинский вспомнил для нашего состояния специальное название -

"Азиопа". Политическому истеблишменту нравилось ощущать себя интеллектуальной прослойкой своего "некультурного" народа, который не дорос до его благородства и высоких мыслей. Но что удивительно, вся эта утонченная элита как-то умела "кучеряво" пристраиваться на плечах того же народа, не отвечая ему ни благодарностью, ни самоотверженным служением. Чистые души остались где-то в литературе

XIX-го века.

Любимый образ российских государственников – образ Петра I. Петр

– фигура, олицетворяющая реформы, продвинувшие Россию в семью

"цивилизованных" стран. Только Сталин, предпочитал посох Ивана

Грозного. Остальные российские "реформаторы" любили рядиться в камзол великого императора. Да и в практике поучительно – никто как

Петр не умел подчинять национальную волю собственным целям.

А теперь и мы ощутили давление особенности подмеченной еще

Татищевым, утверждавшим "сколь монаршеское правление государству нашему прочих полезнее". Слишком многообразны формы самоутверждения власти над обществом. Много поучительных аналогий можно извлечь из прошлого, озираясь по сторонам в 2004 году. Но возьмем один пример, тонкий нерв, который отражается в религиозном самосознании народа.

Это те чувствительные узлы, через которые легче всего нанести смертельные удары по самобытности, творческому потенциалу способности к национальной идентификации народа и его возможности получить достойное место в грядущем содружестве наций.

Вот что пишет о Петровских реформах историк и религиозный деятель протоиерей Георгий Флоровский: "Государство утверждает себя самое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Все должно быть и стать государственным, и только государственное попускается и допускается впредь. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того

"полицейского государства" которое заводит и утверждает в России

Петр… "Полицейское государство" есть не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность. Не столько строй, сколько стиль жизни. Не только политическая теория, но и религиозная установка. "Полицеизм" есть замысел построить и "регулярно сочинять" всю жизнь страны и народа, всю жизнь каждого отдельного обывателя, ради его собственной и ради "общей пользы" или "общего блага". "Полицейский" пафос есть пафос учредительный и попечительный. И учредить предлагается не меньше что, как всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту "блаженство"… В своем попечительском вдохновении "полицейское государство" берет от