Александр Ханин - Рота, подъем!

– Немедленно сними.

– Если сниму, сразу заболею. Заболею – тут же уеду.

– Я тебе уеду. Я тебе уеду. Сними! Это приказ!

Спорить с дураком посреди поля было бессмысленно. Я, бурча себе под нос ругательства, снял зеленый шерстяной шарф и пихнул его в карман.

Утром человек пять заявило, что у них больное горло и им больно глотать. Фельдшер подтвердил высокую температуру у каждого из солдат, и грузовик на зависть остальным увез их в часть с уже ставшего ненавистным всем места. К вечеру после работ в поле во время небольшой метели с холодным северным ветром количество больных прибавилось. Утром следующего дня я стоял в строю с горлом, обмотанным зеленым шарфом.

– Ты опять неуставной шарф нацепил? – братан не мог пройти мимо.

– Холодно.

– Сними.

– Уеду вместе со всеми. Отстаньте, товарищ лейтенант.

– Что ты сказал?

– Гераничев, оставь его. Лишь бы работал, – Рожин видел, как редеют наши ряды, и понимал, что в таком темпе через три дня тут останутся только офицеры.

К домику операторов подкатил УАЗик, и из него вылез генерал-майор.

– Батальон, смирно! Товарищ генерал-майор, личный состав сводного батальона для выхода на работы построен. Командир батальона майор

Рожин! – отчеканил комбат, своим животом почти упираясь в генеральское пузо.

– Вольно. Товарищи солдаты и сержанты. Вы выполняете важное правительственное задание. От этого задания многое зависит. Я повторяю: многое. Вы копаете траншею для показательной демонстрации обороны взвода ночью, зимой. Будет присутствовать самое высокое командование Московского военного округа, офицеры иностранных держав и уполномоченные лица. На вас возложена серьезная честь выполнить свой воинский долг. Я еще раз повторяю: честь! Я уверен, что вы с доблестью справитесь и будете достойно награждены. Но это после, а сейчас, – генерал сделал театральную паузу, – больных больше нет.

Все здоровы. Поле покидаем только после того, как закачиванием работы… или в мертвом виде. Все, как на войне. Отступать нельзя.

За нами Москва! Вам в помощь будут преданы машина для копания траншей, два танка-бульдозера и саперы со взрывчаткой. Все закончить надо через три недели. Все понятно?

Батальон, как один, молчал.

– Я не слышу, всем понятно? – рявкнул Рожин.

– Так точно.

– Громче.

– Так точно!! – отчеканил строй.

– Вольно. Выходи на работы.

– А если бой, то мы будем просить подождать три недели у противника, пока выкопаем окопы? – спросил Прохоров по дороге к обозначенному месту работ.

– Нет. Нас расстреляют раньше, как врагов народа, не справившихся с заданием.

– Тогда зачем мы копаем, если нас все равно расстреляют?

– Чтобы служба медом не казалась… и чтобы было где хоронить.

– Подтянись, – прокричал Гераничев, и мы замолчали, продолжая уже в который раз протаптывать снег сапогами и валенками.

Техника, о которой говорил генерал, была чудесной и явно придумана военными. Она могла копать траншею на нужную глубину, но только в мягком грунте. Двадцатичетырехградусный мороз технике, выкрашенной в темно-зеленый цвет явно не нравился.

– Я не пойду по такому грунту, – возмущался прапорщик. – Зубья полетят. Идите вы все в жопу.

– Генерал приказал, – петушился взводный.

– Вот к нему в жопу и идите, – настаивал прапорщик.- Сначала слой вечной мерзлоты поднимите, тогда будем разговаривать.

После переговоров было решено, что солдаты бьют шуфы, в которые сапер должен будет заложить взрывчатку, а после взрыва все обязаны тут же кидаться и ломами да лопатами разбрасывать верхний слой. А уже по паровой земле, пока она не успела схватиться жутким морозом, будет идти "землеройка". В армии, как известно, если решение (даже самое бессмысленное) принято – оно должно быть выполнено. Все шло точно по плану. Мы ломами пробивали шуфы, сапер закладывал взрывчатку, всех отгоняли на сотню метров и после взрыва заставляли быстро возвращаться и откидывать разломанные куски земли. После этого несколько человек одновременно бежали искать водителя

"землеройки", а за это время следующий слой земли успевал замерзнуть, и все начиналось сначала. Во всем этом мероприятии было самым приятным выпросить у сапера возможность самому нажать на красную кнопку для взрыва. Сапер, несмотря на строгий запрет никого не подпускать к устройству, легко делился со мной правом покрутить ручку динамо-машины и выполнить самую главную фазу процесса. Земля летела во все стороны, мелкие куски падали нам на головы и спины, создавая ощущение причастности к боевым действиям. Через неделю мы почти не замечали постоянного холода, желание мыться пропало, фразы о том, что грязь скоро сама будет отваливаться – начинали становиться актуальной.

По вечерам мы пилили дрова, стараясь прогреть ими печку. Высокие сосны валил дневной наряд и солдаты, стаскивая стволы к палаткам, распиливали их на чурбачки, которые после рубили.

– Абдусаматов, ты знаешь, что такое братоубийство?- спросил я скучным голосом, дергая деревянную изогнутую ручку широкой двуручной пилы с тупыми зубцами, именуемой в армии "Дружба-2".

– Нэт.

– Это когда узбек дрова пилит.

– Почему?

– Потому, что ты чурка и чурку…

Договорить я не успел. Абдусаматов швырнул в меня варежкой, которая, давно промокнув и замерзнув на морозе, превратилась в сплошной кусок льда. Я грохнулся с корточек, на которых сидел, и захохотал.

– Чурка ты и есть чурка. Давай тот ствол.

– Сам давай. К тебе ближе, – логично подметил узбек.

Я поднялся с утоптанного моей задницей снега и, нагнувшись так, что мой зад оказался куда выше головы, начал толкать лежащее сучковатое бревно. Бревно оказалось тяжелое и, проскальзывая в мокрых рукавицах, все норовило стукнуть меня по ноге.

– Чего смотришь? Помоги, – позвал я смотрящего на мои мучения узбека.

Абдусаматов встал, выпрямился и взял лежащий рядом шест.

– Отойди.

Пристроив шест попрек ствола дерева, и быстро им перебирая, он начал толкать бревно к тому месту, где мы пилили дрова.

– О! – стукнул я себя по лбу. – Как я не догадался? Закон рычага.

– Я не знаю, чей закон. Я знаю, что так легче. Мы так в Ташкенте всегда делали.

Распилив бревно, я отправился искать другие бревна. По указке кого-то из солдат, забрался в темный лес, где бойцы пытались валить здоровенную березу. Дерево упиралось и падать никак не соглашалось.

Все было как всегда. Двое работали, остальные десять запрокинув головы смотрели на раскачивающуюся верхушку высокого дерева. Возня ни к чему не привела, береза покачнулась, начала падать (отчего все бросились врассыпную, подгоняя друг друга) и застряла между двумя соснами. Я понял, что уже поздно, и побрел обратно на звуки палаточного городка. Во время процесса ожидания падения березы я замерз так, что готов был, войдя в палатку, как баба Яга сесть на печку целиком. Накидав в печь дров и, чтобы хоть как-то погреться, я прижался к печи подбушлатником и обнял ее руками в рукавицах. От рукавиц сразу пошел густой пар. Голова сама собой легла на печку, упершись кокардой ушанки в угол буржуйки.