Альгирдас Шоцикас - Четвертый раунд

Впрочем, одно связывалось с другим. Чтобы правильно поступить, нужно, прежде всего, трезво мыслить. А именно эту-то способность я и утратил: удар в незащищенный подбородок совершенно ошеломил меня, лишив контроля над обстоятельствами. А Ниман не давал передышки, непрерывно обрабатывая меня с обеих рук. Тут он, вообще говоря, опять был прав: каждый волен добиваться победы любыми незапрещенными правилами бокса способами. Он, конечно, видел, что я в грогги, и решил добить меня, пока я не оправился в перерыве между раундами. Старался он вовсю, и приходилось мне весьма солоно. Единственное спасение было в клинче.

Но тут мне вновь не повезло. И здесь уже вина судьи была очевидна.

Когда я наконец вошел в клинч и попытался связать противника захватами, рефери остановил бой, чтобы сделать замечание за опасные движения головой. Но сделал он это недостаточно четко и как-то невразумительно. Во всяком случае, Ниман, видимо, его не понял. А может, не захотел понять. Так или иначе, но когда я по команде рефери сделал шаг назад и опустил руки, противник мой внезапно рванулся вперед и грохнул меня, как кувалдой, в висок.

Этого оказалось достаточно. Встать я уже не смог.

Судью дисквалифицировали. Но что толку: бой все равно проигран.

В газетах поднялся шум. Одни называли это «скандальным случаем», другие «несправедливостью к русскому», а шведская «Идроттсбладет» поместила статью, в которой подробно анализировала происшедшее. В частности, там были такие строки: «Пожилой, тучный, неповоротливый и равнодушный судья только что сообщил одетому в красную майку русскому и одетому в зеленое южноафриканцу Ниману, что они не должны бороться с опущенной головой. У судьи не было достаточной живости, чтобы удержать боксеров на необходимом расстоянии друг от друга, и он ни словом, ни жестами не дал им понять, что они могут сойтись и снова начать бой. В это время африканец сильно ударил правой рукой по виску все еще слушавшего русского…»

Все это было верно, но не меняло дела. В колоде карт оказался джокер, который побил туза. Эта карточная терминология, которую я позаимствовал из тех же газет, к сожалению, довольно точно отражала существо дела. Команда наша, как минимум, рассчитывала в тяжёлом, весе на олимпийское «серебро», и, думаю, я действительно мог его добыть, но досталось оно Юханссону. Впрочем, ему, как говорилось, так и не удалось заполучить уже завоеванную им медаль, но винить в этом, кроме себя самого, шведу было некого.

Что касается меня, я переживал неудачу очень тяжело. Как ни крутись, как ни оправдывайся обстоятельствами, команду я все равно подвел. Впервые и с тех пор навсегда я понял, насколько страшным может стать в боксе поражение. Я испытывал жгучий, опаляющий стыд. Стыд не только перед зрителями и товарищами по команде, но и перед самим собой. Унизительность положения, в котором я оказался, не смягчалась никакими обстоятельствами: несмотря ни на что, я знал, что мог выиграть бой, но проиграл его.

«Нечего было хлопать ушами! — мысленно корил я себя. — На ринг выходят не спать, а драться». А дальше шли всякие «если бы». Если бы я помнил, что касание перчатками не обязательно, что Хельсинки не Москва и не Каунас… Если бы я был более внимателен и хотя бы попытался увернуться от удара — смазанный, он потерял бы свою точность и резкость… Если бы я, входя в клинч, не опускал голову… Если бы извлек из урока должные выводы и не повторил бы вторично ошибки… Словом, терзал себя, перебирая действительные и мнимые возможности. Но все эти «если бы» не стоили ни гроша хотя бы уж потому только, что пришли в голову задним числом. Единственное, что я мог бы и впрямь сделать, это вынудить судью открыть счет и получить тем самым спасительную передышку. Но для этого необходимо было опуститься на колени.

Опуститься? А может быть, встать? Встать на колени! Встать по собственной воле! Встать и стоять на коленях перед противником на глазах у тысяч зрителей! Одна только мысль об этом вызывала у меня необоримое отвращение. Тем и отличается бокс от любого вида спорта, что поражение здесь неизмеримо унизительнее. Унизительнее не столько по существу, сколько по форме.

Уронил в прыжке планку; не докинул до победной отметинки ядро… Обидно, но пережить можно. А вот стать на колени! Нет, это совсем другое. Это стерпеть почти невозможно. Почти? Нет, просто невозможно, иначе бы ты встал и, может быть, выиграл бой. Может, принес бы команде даже не «серебро», а «золото»: Сандерс, бесспорно, хороший боксер, но никто не доказал, что ты хуже. Только от тебя все зависело, только от себя самого!

Да, но для этого нужно было встать на колени!

И круг моих размышлений опять замыкался. С колен незазорно подниматься, но на колени нельзя вставать. Вот если бы я упал сразу, упал от удара — тогда можно было бы не спешить и подождать до счета «восемь» либо «девять», подождать, пока вернутся силы и прояснится сознание. Но я не упал. И в этом вся штука. Ложиться на брезент самому — это оказалось выше моих сил. Даже ради медали, даже ради необходимых очков. Спорт только спорт, нельзя ради него насиловать достоинство хотя бы даже и одного человека!

Я ругал, я корил, я грыз, ел поедом себя, но поделать ничего не мог. Даже в мыслях я отказывался поставить себя на колени…

С тех пор прошло много времени, я, как и полагается, стал опытнее и мудрее. Но и теперь не знаю, как надо было поступить тогда. Казалось бы, нет тут никакой проблемы, никакого вопроса. Ради дальнейшей борьбы, ради возможной победы, конечно же, следовало поступиться на мгновение самолюбием, пренебречь на несколько секунд чувством собственного достоинства. Дескать, вынужденная мера, боевая хитрость, только и всего! Но это не так. И тот, кто хоть раз выходил на ринг, поймет меня. По крайней мере, немного, наверное, наберется случаев, когда боксер бы сам ложился на настил, чтобы передохнуть и прийти в себя после удара. Мне, например, о таком и слышать не приходилось.

Бокс не только спорт, за ним всегда стоит драка. Она как бы неизбежный его подтекст, и с этим приходится мириться. А значит, все, что связано в обыденной жизни с дракой как способом отстоять свое мужское достоинство, все, что веками накапливалось, напластовывалось в сознании, — все это в той или иной мере связано и с боксом. Можно с легкой душой заявить во всеуслышание, что не умеешь играть в шахматы, можно скрепя сердце согласиться, что не в силах выжать двухпудовую гирю, но признаться, что способен оставить без ответа оплеуху, — такое противоестественно мужской природе. Так же, как не принято отдыхать в ногах у своего противника, ожидая желанного прилива сил. Подножка тоже боевая хитрость, но ею обычно пренебрегают в настоящей драке. А драка, повторяю, прародитель бокса, и эмоционально они переживаются во многом схоже.