Теодор Гладков - Артур Артузов

Но почему положение Артузова стало двойственным? Как известно, он не поддержал Трилиссера, более того – осудил Михаила Абрамовича, к которому всегда относился с уважением. Не поддержал он и фактически направленных против Ягоды выступлений Евдокимова, Мессинга, Ольско–го и др. Правда, «заговорщики» Артузова в свои планы не посвящали, зная его неприязненное отношение ко всякого рода интригам. Даже если бы его пригласили присоединиться, он и не поддержал бы их. И не потому, что опасался мести Ягоды. Он, наивный человек, глубоко переживал из–за падения авторитета ОГПУ и полагал, что выступление против заместителя председателя усилит недоверие населения к органам госбезопасности. Артузов по своему богатому опыту знал, что без поддержки народа работа спецслужб немыслима. Арутузов был убежден, что чекисты в любых обстоятельствах обязаны сохранять лояльность к своему ведомству и его руководителям, назначаемым на свои высокие посты решениями Центрального Комитета партии. У Артузова хватило мужества отказаться от навязываемого ему участия в подготовке процесса Промпартии, но организовывать по этому поводу кампанию против Ягоды он не собирался. Не чекистское это дело. Коль скоро Ягоду назначил ЦК, к тому же он являлся после XVI съезда кандидатом в члены ЦК, членом ЦИК нескольких созывов, то именно эти органы и должны решать вопросы о руководителях ОГПУ.

Позиция небезупречная, ее можно критиковать, особенно сегодня, когда мы знаем, как развивались события дальше. Возможно, Артузов ошибался, но именно ошибался, а не подлаживался к большинству. Примечательно, что позднее, когда уже снятого с поста наркома НКВД Ягоду «топтали» все кому не лень, Артузов оказался единственным, кто не стал клеймить его как «врага народа», а просто назвал человеком, непригодным для работы на таком высоком посту, который тот занимал.

Переживания Артузова были столь глубокими, что он в конце концов совершил странный шаг. Он написал Менжинскому письмо. Не на машинке, от руки. Сегодня некоторые публицисты расценивают его как покаянное, чуть ли не подобострастное. Возможно, это так, если не обращать внимание на дату написания – 3 декабря 1931 года. А начальником ИНО и членом коллегии ОГПУ Артузов был назначен 31 июля – 1 августа 1931 года! (Этим назначением, к слову, Менжинский дал понять и самому Артузову, и всему руководящему составу ОГПУ, что по–прежнему высоко ценит деловые и профессиональные качества Артура Христиа–новича.)

В таком случае для чего нужно было Артузову каяться в чем–либо спустя четыре месяца после того, как он был дважды повышен в должности?

Это письмо вовсе не покаяние, нет. В нем Артузов счел необходимым по душевному повелению заверить Менжин

ского в своей лояльности тому ОГПУ, в которое он пришел служить в далеком восемнадцатом году. В письме – горечь и обида за то состояние органов госбезопасности, в котором они оказались в тот момент. В письме – подлинная боль, ибо Менжинский мог неправильно понять мотивы его поведения, усомниться в преданности делу, которому он отдал все свои силы и способности. Под этим углом зрения, не забывая о дате написания, и следует читать сей документ в наши дни, когда ни адресата, ни автора, ни упоминаемых в нем лиц давно уже нет в живых и когда сегодня мы знаем все то, чего Артузов знать не мог. (К сожалению, некоторые места в письме мы понять уже не можем из–за незнания всех затрагиваемых в нем событий и обстоятельств, в архивах не отраженных.)

«Дорогой Вячеслав Рудольфович!

Я никак не могу дождаться конца моей болезни, чтобы доложить Вам выводы, которые я сделал из нашего телефонного разговора. Поэтому прошу извинить за письменное к Вам сообщение.

Я не понял смысла Вашего замечания, сделанного мне в момент моего последнего назначения. Не понял также тона упрека при разговоре о следователе, ходившем со своим недоумением к т. Полуектову. Теперь мне все ясно.

Итак, моя лояльность к Вашей линии, к Вам лично взята под сомнение! Мне трудно описать, насколько этот вывод убил и обескуражил меня. Ведь Вы для меня не только наш председатель, олицетворяющий линию партии в нашей борьбе, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела; с Вашим именем связаны годы совместной прекрасной работы.

И сегодня я все же должен приводить доказательства моей лояльности!

В Ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Генрихом Григорьевичем. Если бы я не был уверен, что Вы ее (эту характеристику. – Т. Г.) не разделяете, я уже давно сделал бы все от меня зависящее, чтобы уйти из ГПУ.

По правде говоря, я думал, что и Генрих Григорьевич убедился в моей полной лояльности, несмотря на свою крайнюю подозрительность к работникам. К несчастью, это, по–видимому, не так. Во время трилиссеровской лихорадки, потрясавшей наш коллектив, были люди среди нас, желавшие использовать дискуссию для борьбы с Генрихом Григорьевичем, несмотря на то, что самый характер дискуссии

был явно не чекистский и сам по себе дискредитировал этих людей как пользующихся недостойными средствами.

Единственным лицом, выступившим с резкой критикой самого характера дискуссии, был я. Только я заявил протест против самокритики в оперативных вопросах (т. Трилиссер договорился и до этого!). Я призывал собрание не стараться быть левее ЦК и продолжать рассмотрение всех материалов об оппортунистической практике в районе Центральным Комитетом нашей партии.

Ввиду Вашей болезни я не мог прийти со всем этим к Вам. Мое категорическое заявление тов. Трилиссеру об опасности проводимой им линии для ГПУ встретило с его стороны заявление, что его линия одобряется ЦК. После этого я, к стыду моему, смазал свою позицию, так как не решился пойти против линии ЦК.

Вы понимаете мое удовлетворение, когда ЦК отверг линию т. Трилиссера, я ждал приезда Генриха Григорьевича из отпуска, чтобы изложить ему историю всех событий. Однако Г. Г. меня не принял даже. Вся информация его исходила главным образом от т. Шанина! От Шанина, который в своей пятиминутной речи на конференции сумел только сказать, что задача чекиста, когда он слышит партийные споры, заключается в том, чтобы незаметно пробраться к двери и ускользнуть. Вы можете представить бурю негодования собрания против такой защиты. Генр. Гр. вызвал меня только в порядке поголовного взгревания всех нас на основании впечатлений, полученных от т. Шанина. Правда, мне казалось, что после разговора со мной и т. Аграновым он получил правильную картину происшедшего. Однако, по–видимому, это не так.

Из некоторых бесед с Генр. Гр. я понял, что в последней истории (Мессинг—Евдокимов) меня не считают совсем не затронутым. Из разговора с Вами я вижу, что и Вы готовы это разделить (разговор о следователе в этом меня убеждает).