Наталья Рапопорт - То ли быль, то ли небыль

В 1987 году я отнесла в журнал «Юность» свой первый рассказ. Гласность и перестройка тогда только-только набирали силу, и журнал хотел подстраховаться – предисловие к рассказу должен был написать человек влиятельный и популярный, с хорошей нееврейской фамилией («Юность» была тогда под обстрелом общества «Память»). Выбор журнала пал на Евтушенко. Мы с ним знакомы не были, о чем он и сообщил читателям:«… Я лично с ней незнаком, но почему-то мне она представляется властной, уверенной в своих решениях женщиной, и лишь где-то, в глубине ее глаз, на самом дне зрачков привыкла столько лет прятаться трагедия ее детства…»

Прошло много лет. Как-то, разбирая папин архив, я наткнулась на папину книгу, подписанную для Евтушенко. Почему-то папа ее не послал – скорей всего, не знал адреса. У меня был американский адрес Евтушенко, и я отправила ему папину книгу, а заодно и свою, где в главе о Юлии Даниэле сказано о Евтушенко несколько лестных слов. К этому приложила открытку, в которой предлагала ему прилететь, заглянуть на дно моих зрачков и лично убедиться, что он ошибался относительно моей властности и уверенности в себе… Недели через две раздался телефонный звонок: – Наташа? Это Евтушенко…

Он прилетел в Юту и провел у нас несколько дней. О его визите писала местная газета. Я организовала ему выступление в университете и была потрясена размахом его популярности. В мормонской Юте, в лютый мороз и дикий снегопад, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, на выступление Евтушенко приехало четыреста пятьдесят американцев! Он произвел на них очень сильное впечатление, я потом слышала много откликов.

Ошибку свою относительно моего характера он не признал и к Володе обращался не иначе как «Мой опальный друг»…

Ну и, конечно, мы отпраздновали его приезд в нашей, тогда еще не разбросанной по Америке, теплой русской компании. Евтушенко упоенно пел с Виталиком Пожаровым под его аккомпанемент, в глазах его стояли слезы…

Вайоминг

На северо-востоке от Юты, в Вайоминге, скалы белые.

На юге Юты скалы розовые или кроваво-красные. Именно здесь снимают вестерны.

Национальный парк Брайс-каньон – уникальное место, где на площади в десятки квадратных миль на фоне синего неба возвышаются ярко-красные, розовые, белесоватые столбы самых причудливых форм – прародители романской, готической, православной архитектуры. Когда-то в поисках пропавшей коровы сюда случайно забрел фермер по фамилии Брайс. Вернувшись домой после безрезультатных поисков, с горечью сообщил близким: «Чертовски неподходящее место потерять корову». И увековечил свое имя.

Убедитесь сами, как далеко я ушла от того первого спуска с горы, с которого началась моя семейная жизнь (подробности читайте в рассказе о менингите).

Мой первый день рождения в Америке. 26 августа 1991 года.

У меня за спиной – Великое Соленое Озеро (Грэйт Солт Лэйк).

Живем мы в пустыне.

В городе – розы,

за городом – кактусы.

Перед докладом. Есть поговорка: французы работают, чтобы жить, американцы живут, чтобы работать. В справедливости этого наблюдения убеждаюсь ежедневно на собственной шкуре…

Родители сделали мне в жизни два огромных подарка. Во-первых, они меня родили, хотя это легко могло не случиться: папе было сорок, маме тридцать восемь, беременность протекала тяжело, а сразу после родов мама заболела тифом и попала в инфекционную больницу. Пришлось подкинуть меня маминой подруге тете Рае Губер, которая в это время кормила грудью свою Маришку. Моя «молочная сестра» отсутствием аппетита не страдала, доставалось мне немного, я была вечно голодная и постоянно орала. Ополоумевший от моего крика годовалый Шурик покушался на мою жизнь: положил под батарею и накрыл сверху тазом. Спас меня «молочный папа» Андрей Александрович Губер, главный научный хранитель Музея изобразительных искусств имени Пушкина. Меня забрали домой, но вскоре маме потребовалась срочная хирургическая операция, во время которой она перенесла клиническую смерть, так что я едва не осиротела в младенчестве. Клиническую смерть заметил понимавший толк в таких делах папа, поднял тревогу, и маму спасли. Словом, мой путь в этот мир не был усыпан розами, но состоялся.

Вторым замечательным подарком (если не считать красный немецкий двухколесный велосипед, подаренный мне к десятилетию и приведший меня в неописуемый экстаз) было мое вступление в члены Московского Дома ученых. Меня приняли туда по блату, задолго до того, как я защитила докторскую диссертацию. Стать членом Дома ученых было очень нелегко: необходимо было быть как минимум доктором наук, хорошо – академиком, а еще лучше – Гердтом, Окуджавой или Сергеем и Татьяной Никитиными. Я не была ни тем, ни другим, ни третьим, но папа с мамой были старейшими членами Дома ученых. Их приняли в этот элитарный клуб еще в тридцатых годах, когда там директорствовала жена Горького Мария Федоровна Андреева. По папиным рассказам, в те довоенные годы это был настоящий оазис культуры в пустыне всеобщей мерзости. В значительной степени это сохранилось и в мое время, хотя, конечно, невозможно задраить все щели, и ароматы эпохи проникали и в этот красивый старинный московский особняк.