Натан Гимельфарб - Записки опального директора

Однажды, когда готовился спектакль "Дети солнца", Лёне поручили немую, но важную роль, где его бьют палкой по голове. Лёня часто репетировал эту сцену у нас в комнате и спрашивал достаточно ли видно по его выражению лица, как ему больно после таких ударов. Он хорошо отрепетировал свою роль и мы подтвердили, что исполняет он её здорово.

К премьере по всему городу были вывешены афиши о предстоящем спектакле с перечнем народных и заслуженных артистов, которые в нём заняты. Шутки ради Лёва дописал на многих афишах в центре города «Народный статист Республики Леонид Шустер».

В день спектакля Лёня велел нам прийти после третьего звонка и, когда спектакль только начался, пропустил нас через запасной выход со двора. Мы устроились, как всегда, на балконе и с интересом смотрели спектакль. Зал был заполнен до отказа и зрители часто аплодировали артистам в наиболее волнующих сценах. Когда на сцену вышел Лёня и его стали бить палкой по голове в аплодисментах никакой необходимости не было, но мы зааплодировали и часть публики, как это часто бывает, поддержала наши аплодисменты. Это вызвало удивление, а затем и возмущение режиссера. Было назначено служебное расследование.

Трудно сказать каким образом удалось установить виновников неуместных аплодисментов, но художественному руководителю театра, народному артисту СССР Хохлову было доложено, что первыми зааплодировали студенты, которые были пропущены в театр без билетов одним из рабочих сцены по просьбе Лёни. На второй день Лёне сказали, что в его услугах театр больше не нуждается.

Лёва к этой имевшей место истории добавил немного юмора. Он рассказал притчу, как Лёня перешёл с Хохловым на ТЫ. Финал этой притчи заканчивался монологом Хохлова, обращённым к Лёне: "Пошёл вон! И чтобы твоей ноги больше в театре не было!"

Не знаю почему, но несмотря на то, что Лёня впервые был в нашей компании с Галочкой, он на это не очень обиделся и хохотал вместе с нами, когда Лёва со вкусом рассказывал эту историю. Может быть он так беззлобно прореагировал потому, что мы после его изгнания ходили к директору театра извиняться, убедили его в том, что во всём виновен не Лёня и его опять стали приглашать в театр и поручать даже более ответственные немые роли, чем в «Детях солнца».

Было очень весело и интересно. На звуки музыки и песен пришли ребята и девчата из соседних комнат. Принесли гармошку и гитару и вместе с моей мандолиной образовали целый оркестр. Сдвинули койки и освободили место для танцев. Только к полночи мы проводили девушек по домам.

Сёма выполнял данное мне при отъезде из Харькова обещание относительно писем. В ответ на свои почти ежедневные письма, я довольно регулярно получал ответы от него. С ним я был во всём откровенен и советовался по всем важным вопросам моей многогранной, до предела насыщенной студенческой жизни, начиная от предстоящих и прошедших тестов, зачётов и экзаменов, общественных мероприятий и комсомольских дел, кончая бытовыми проблемами и личной жизнью. Письма мои были обычно длинными и походили на дневник. Несмотря на предельную занятость, я находил по 1,5-2 часа в день на письмо Сёме. Обычно я писал их по утрам, часов с пяти, в красном уголке, когда все в общежитии ещё спали. Вахтёры, которые дежурили круглосуточно, уже привыкли к моему режиму и их это перестало удивлять.

Сёминых писем я ждал всегда с нетерпением. Они были не такие объёмные, как мои, но в них содержались ответы на все волнующие меня вопросы и советы по всем жизненно важным для меня делам. Хоть большинство его писем выглядели внешне небрежными и приходили без конвертов, в виде самодельного треугольника с адресом на его лицевой стороне, но для меня они представляли большую ценность и я хранил их наравне со всеми важными документами. Нередко я прочитывал их по несколько раз не только в день прибытия, но и возвращался к ним через некоторое время, когда искал в них ответ на какой-то волнующий вопрос.

Писал Сёма чётким, разборчивым и только ему присущим почерком, который разительно отличался от любого другого. Он умел излагать свои мысли ясно и очень коротко, так что на одном тетрадном листике, где полстраницы отводилось для адреса, содержалось очень много интересующей меня информации.

Главное, конечно, что меня волновало, это было Сёмино здоровье и, хоть он об этом почти ничего не писал, ограничиваясь двумя-тремя словами успокоительного характера, я всё же мог о нём как-то судить по стилю письма, его содержанию, почерку и другим, только мне понятным приметам. Я убедился, что судил я об этом верно из писем Доры Абрамовны, которая изредка отвечала на мои запросы о здоровье Сёмы. Когда я замечал ухудшение его состояния, я писал Доре Абрамовне и она, обычно, подтверждала мои сомнения, но успокаивала, что ему уже стало лучше и в моём приезде нет необходимости.

Из моих писем Сёма знал о наших отношениях с Инной. Он как будто даже одобрял их, считая, что такая дружба очень полезна и делает жизнь содержательней и интересней, но, когда я обратился к нему за советом относительно женитьбы, он недвусмысленно дал понять, что этого делать не следует, особенно сейчас. Об этом, писал Сёма, может идти речь только после окончания института и начала трудовой деятельности. Кроме того он советовал в этом вопросе брать пример не с него, а с Зюни, которому он по доброму завидовал. Впервые за все годы Сёма признал, что его брак с Шурой был самой серьёзной ошибкой, допущенной им за всю свою жизнь и в этом он окончательно убедился только сейчас. Шура, по его мнению, не выдержала серьёзных экзаменов, которыми стали война и его ранение. Он считал, что в этом не последнюю роль сыграли различие в национальности и её неприязнь ко всему, что связано с нашим еврейским происхождением.

Обо всём этом Сёма писал, не ведая об отношении Шуры к Полечке в годы войны, её измене и поведении в период оккупации Немирова немцами. Он писал также, что опыт войны подсказывает, что семья должна строиться на принципах не только духовной, но и национальной общности.

Его советы были не категоричными. Он признавал возможные исключения и полностью доверял мне самому решать этот важный жизненный вопрос, но просил не торопиться с решением по крайней мере до встречи с ним, которую он ждал в мои зимние каникулы.

Вероятно, Сёма хотел мне что-то важное сказать о его отношениях с Шурой. Об этом можно было судить по отдельным фразам в последних его письмах. В них чувствовалось недовольство поведением Шуры при встрече с ним в госпитале и особенно после её отъезда. Она редко писала ему и не изъявляла желания ускорить их очередную встречу. Не трудно представить, как больно и обидно было ему всё это сознавать.