Анри Труайя - Алеша

– Я не откажусь от своего происхождения, – повторял он. – Моей родины больше нет, но я не собираюсь искать другую.

Елена Федоровна была менее пессимистична.

– Нам нечего бояться с нашим паспортом Лиги Наций, – говорила она. – Даже если мы останемся во Франции, Советы нас не тронут.

– Нет! Нет! – возражал Георгий Павлович. – У них повсюду будут шпионы. Нас начнут травить. Они постараются настроить против нас французов.

Слушая родителей, Алексей чувствовал себя виноватым из-за того, что не разделял их тревоги. Он от всей души жалел их, однако не мог, как они, оставаться верным своему прошлому. Их патриотизм казался ему отжившим, мрачным. Если Франция решила признать СССР, значит, она имела достаточно оснований для этого. Не стоит сомневаться – мама была права, ничто не изменится для таких людей, как они, которые живут под защитой французских законов. Тогда зачем волноваться? Его самого беспокоили другие обстоятельства. Три последние письма к Тьерри остались без ответа. Может быть, его друг чувствует себя хуже? Надо будет написать мадам Гозелен, чтобы узнать последние новости. Он все еще раздумывал, когда однажды утром Елена Федоровна получила и распечатала при нем письмо. Он собирался уходить в лицей, но задержался, заметив, как изменилось лицо матери.

– Что случилось? – спросил он.

Она сложила листок, обняла и поцеловала сына со слезами на глазах. Он вновь спросил:

– Что случилось, мама?

Елена Федоровна села за стол, где после завтрака на белой в красную клетку скатерти все еще стояли чашки. Георгий Павлович уже ушел на работу. Все было спокойно. Мать встала, положила руку на голову сына и тихо сказала:

– Письмо от мадам Гозелен, дорогой. Умер Тьерри.

Удар был таким сильным, что Алексей не мог сообразить, что произошло.

Он был ошеломлен.

– Покажи, – пробормотал он.

Она протянула листок. Сквозь навернувшиеся слезы, перескакивая с фразы на фразу, он прочитал: «В последние дни мы совсем потеряли надежду… Острое воспаление легких… Общее состояние Тьерри не позволило ему бороться… Он умер у меня на руках… Его похоронили здесь, в Сен-Жерве, у подножия гор, которые он так любил… Муж и я убиты… Скажите вашему дорогому Алексею, что его последние мысли были о нем… На его ночном столике лежали все его письма, сложенные по датам… По его просьбе я отсылаю вам эти воспоминания об их каникулах…»

В конверте лежала фотография: Тьерри и Алексей на фоне каминов Фей. Они – такие счастливые, такие беззаботные – держали ледорубы в руках и глупо улыбались! Прошлое вызывающе смотрело на Алексея, смеялось над его горем. В порыве отчаяния он разорвал снимок. Весь мир восстал против него. Бога не было! Мать молча, печально смотрела на него. Некоторое время спустя, собрав кусочки фотографии, она сказала:

– Тебе нужно идти в школу.

– Я не пойду, – тихо ответил он. – Я не смогу… Ты объяснишь…

Он задыхался в этой комнате и как сумасшедший кинулся на улицу. Мать окликнула его:

– Алеша, вернись!

Он не ответил и опрометью, рыдая, сбежал по лестнице. На улице он попытался успокоиться, ему теперь казалось, что с самого начала он знал, что дружба с Тьерри закончится очень быстро и трагически. Их преданность была всегда в опасности, потому что она была исключительной. Странное совпадение: он присутствовал на грандиозных похоронах Анатоля Франса в то время, как вдали от всех на маленьком сельском кладбище хоронили его друга. Что станет с ним без Тьерри? С кем он будет разговаривать? У кого попросит совета? Для кого, наконец, будет жить? Он не хотел больше мечтать о литературном будущем. Все его писательские амбиции умерли вместе с Тьерри.

Никого не слыша и не видя, он широко шагал по улице и пришел, сам не зная как, к лицею Пастера. За изгородью молчаливо возвышалось огромное, из розового и белого кирпича, здание. Все ученики были, наверное, в классах. Алексей стоял перед этой громадой, и она казалась ему теперь совсем чужой. Он неожиданно вспомнил нелепую надпись на колокольне: «Все часы ранят, последний убивает». Когда-то он смеялся над ней вместе с Тьерри. А сегодня она показалась ужасной, как зловещее предсказание. Он повернул обратно.

Его ждала печальная, взволнованная мать. Алексей бросился к ней, и она, прижав к груди, принялась успокаивать его как маленького.

– Это страшно, дорогой, – сказала она тихо. – Мне жаль тебя от всего сердца. Но ведь ты такой юный! У тебя будут другие друзья…

– Ни за что! – воскликнул он, оттолкнув ее.

И бросился на диван, закрыв лицо руками. Мать села рядом, положила руку на голову, она сидела молча до тех пор, пока он не успокоился.

Георгий Павлович вернулся к обеду. Известие потрясло его. Он сдержанно, по-мужски, обняв сына, сказал:

– Это твое первое большое горе, Алеша. Будет другое. Жизнь – это борьба, в которой больше траура, чем радости…

И, бросив пакет с газетами на стол, добавил:

– Для нас сегодня тоже черный день. На этот раз все официально. Газеты публикуют информацию под большими заголовками: Франция признала СССР.

– Боже мой, возможно ли это? – прошептала Елена Федоровна, сжимая руки.

– Да, моя дорогая, Эдуар Эррио хорошо подготовил свой удар. Вчера, тридцатого октября, наш посол Маклаков после церковной службы покинул офис, и началось изъятие архива. Последняя машина увезла герб и флаг старой России. Все кончено. Скоро Советы обоснуются в Париже. Они будут как у себя дома. Нам останется только замолчать!

Елена Федоровна повернулась к иконе и перекрестилась. Алексей по-прежнему лежал распростершись на диване. Он ничего не понял, ничего не слышал. Потрясенный горем, он жалел теперь, что разорвал фотографию.

В то воскресенье после обеда на улице Гренель было мало прохожих. Шагая рядом с Георгием Павловичем, Алексей спрашивал себя, зачем отец вытащил его на эту странную прогулку. Может быть, ему необходимо возвращаться на то место, где совсем недавно существовала частичка русского суверенитета? Наверное, именно так. Отец продолжал переживать. Над городом висело серое декабрьское небо. Было холодно и сухо. Георгий Павлович сосредоточенно молчал. У дома № 79 заметили с десяток человек, собравшихся на тротуаре напротив посольства. Вход в здание охраняли полицейские. Все смотрели вверх. На крыше здания на краю древка реяло красное с серпом и молотом знамя. Георгий Павлович долго смотрел на него. Легкий ветер колыхал в вышине флаг цвета крови. Он сжал кулаки и наконец прошептал:

– Мы бежали из России, чтобы никогда не видеть эту алую тряпку, а она здесь! Чудовищное унижение!

Он сказал это по-русски. Из группки ротозеев ответил, тоже по-русски, какой-то старый, прилично одетый господин: