Анри Труайя - Екатерина Великая

Сегюр тоже осыпан подарками, как от Екатерины, так и от Потемкина. Настроение князя Таврического становится в это время все более переменчивым. Он то уединяется для поста и молитвы в оказавшуюся неподалеку пещеру отшельника, то вдруг, наполнясь бьющей через край силой и энергией, устраивает для царицы и ее гостей такой праздник, что они забывают и об усталости, и о том, насколько привычными для них стали такие развлечения. Он может принять иноземных дипломатов, развалясь на диване, с всклокоченными волосами, с мутно глядящим единственным глазом, и жаловаться им на денежные затруднения империи, и он же может во время роскошного приема преподнести императрице жемчужное колье немыслимой стоимости. Его оригинальность, считает Сегюр, граничит с безумием. Однажды утром, когда посол Франции готовится к выходу, он сталкивается с молодой красавицей, переодетой в черкешенку. Сегюр застывает на месте от изумления: незнакомка до мельчайших черт лица похожа на его собственную жену. «В первый момент я подумал, что госпожа де Сегюр прибыла из Франции, чтобы повидать меня, и что ее приезд скрыли от меня, дабы устроить неожиданную встречу», – пишет Сегюр. Когда видение стало удаляться, подошедший Потемкин берет его за руку и говорит: «Неужели сходство так велико?» – «Сходство полное, невероятное», – отвечает ему Сегюр. Потемкин разражается смехом – по-видимому, он подсмотрел портрет графини в палатке посла. «Ну так вот, сударь мой, – продолжает Потемкин, – эта молодая черкешенка принадлежит человеку, который позволит мне делать с ней все, что я захочу, так что когда будете в Петербурге, я вам ее подарю». Оторопевший Сегюр бормочет: «Благодарю вас, я никак не могу принять такой подарок и думаю, что такое проявление чувств покажется госпоже Сегюр очень странным». Потемкин очень обижен этим, непонятным по его мнению, отказом. Чтобы успокоить князя Таврического, французскому послу придется принять другой подарок – молоденького калмычонка по имени Нагун. «Некоторое время я о нем заботился, – напишет впоследствии Сегюр, – учил его читать, но… графиня Кобенцль, которую он очень забавлял, так умоляла уступить мальчика ей, что я согласился».

Наконец кортеж трогается в обратный путь. Уже за неделю до этого Иосиф II ходит хмурый, озабоченный известиями о волнениях в Нидерландах. Он как бы спрашивает себя: и как это меня угораздило отправиться в столь невероятный вояж? «Нас вели от одного миража к другому, – говорит он Сегюру. – Здесь, в России, все внутреннее очень несовершенно, зато все внешнее столь же реально, как и блестяще». И добавляет, говоря о Екатерине: «Вот уж не понимаю, как такая гордая и заботящаяся о своей славе женщина может проявлять такую странную слабость к прихотям своего молодого адъютанта Мамонова, который на самом-то деле всего лишь балованный ребенок». В Бориславе император расстается с императрицей, не забыв посоветовать ей быть осторожной с Турцией и твердой – в отношениях с Пруссией.

Несколько дней спустя, в Полтаве, глазам путешественников, которым уже казалось, что они потеряли способность чему-либо удивляться, предстал еще один грандиозный спектакль, поставленный Потемкиным. Пятьдесят тысяч солдат, одетых кто в русскую, кто в шведскую форму, передвигаясь по полю, воспроизвели различные эпизоды знаменитой битвы 1709 года, закончившейся полной победой Петра Великого над королем Карлом XII. Русские офицеры изображают царя, шведского короля, Меншикова, Шереметева. Кавалерийские атаки, беглый огонь пехоты, пушечная стрельба – все заставляет ошеломленных зрителей думать, что их перенесли в самый центр настоящей баталии. «Радость и гордость блестели в глазах Екатерины, – писал Сегюр. – Можно было подумать, что в ее жилах текла кровь Петра Великого».

После военного представления вереница карет продолжает медленное продвижение к Киеву. Для этой части империи не требуется гениального режиссера, чтобы ставить декорации и подбадривать статистов. Богатство края само бросается в глаза. Приветственные крики, обращенные к императрице, идут от чистого сердца. Даже скептически настроенный Сегюр пишет: «Императрицу принимали здесь как родную мать, и защищенный ею от произвола помещиков народ радовался ей из простого чувства благодарности».

В Харькове, охваченный внезапным приступом хандры, Потемкин решает покинуть Ее величество и возвратиться на юг. Екатерина встревожена его подавленным видом, особенно если учесть, с каким блеском проявил он свой организаторский талант. Уж не заболел ли он? Она пишет Потемкину: «В жары, которые стоят у Вас на юге, покорнейше прошу, сделайте мне удовольствие вылечиться, из любви к Богу и ко мне». И еще: «Вы мне служите, и я за это благодарна, вот и все! Касательно недругов Ваших, Вы им дали по рукам своей преданностью мне и Вашим попечением о государстве». Он отвечает ей: «Матушка императрица… Вы для меня больше чем мать, ибо Ваши попечения и забота о благе моем происходят от обдуманного порыва… Хитрость и зависть не могли повредить мне в глазах Ваших, и все коварство было напрасно… Край этот не забудет своего счастия. До свидания, благодетельница и матушка моя. Помоги мне Бог иметь случай показать всему миру, как я Вам обязан и что я преданный раб Ваш до самой смерти». [142]

Через Курск, Орел, Тулу, Москву с бесчисленными приемами, балами, представлениями и фейерверками императрица приближается к столице. Дни стоят жаркие, переезды изматывающе тяжелы. Сидя вместе с Фитц-Гербертом в карете Ее величества, Сегюр вдруг в какой-то момент увидел, что она задремала. Он негромко продолжал беседу с английским послом об американских делах. По мнению того, американская революция, лишившая британскую корону тринадцати колоний, все же была, по здравом рассуждении, скорее выгодна, чем убыточна для его страны. Ведь уже через короткое время избавленный от расходов по управлению далекими землями Лондон заработал немало денег, торгуя со своими бывшими владениями. В продолжение всего разговора императрица даже не приоткрыла век и ровно дышала, склонив голову набок. На следующий день она отвела Сегюра в сторонку и сказала ему: «Вчера у вас с Фитц-Гербертом был самый невероятный разговор, и я не понимаю, как, будучи столь умным человеком, он мог отстаивать столь странную позицию». И когда Сегюр удивился – как это она все услышала, хотя, казалось, спала, Екатерина с живостью ответила: «Я не хотела открывать глаза. Мне было страшно любопытно послушать продолжение вашего разговора. Я не знаю, думает ли Георг III так же, как и его посол, но я хорошо знаю, что если бы потеряла, как он, безвозвратно одну из отобранных провинций, то пустила бы себе пулю в лоб из пистолета». И еще одно высказывание Екатерины удивило того же Сегюра. Он был рядом с ней, когда доложили о приходе губернатора, виновного в том, что в его губернии ничего не было предпринято для борьбы с голодом. «Надеюсь, – сказал при этом канцлер Безбородко, – что Вы, Ваше величество, принародно сделаете ему суровый выговор, которого он заслуживает». – «Нет, – ответила Екатерина, – я подожду, пока он останется со мной один: я люблю награждать и хвалить громко, а ругать тихо».