Анри Труайя - Александр I

Тем не менее он вынужден против воли привыкать к этой величественной туше. При одном условии: перед вступлением в Париж Людовик XVIII должен принять конституцию, одобренную Сенатом и устанавливающую нечто вроде парламентской монархии по английскому образцу. Но король, опираясь на принцип легитимизма, 2 мая в Сент-Уане оглашает манифест, в котором отвергает выработанную Сенатом конституцию и обещает от своего имени даровать народу представительное правление и основные гражданские права. Это устраняет любую форму абсолютизма, но уничтожает идею народного суверенитета, несовместимого с династической идеей. Манифест будет подкреплен не конституцией, а Хартией, пожалованной подданным от имени короля и датированной девятнадцатым годом его правления (начиная со смерти в Тампле Людовика XVII). Александр удовлетворяется этим решением, раз оно устраивает и трон, и улицу.

3 мая, на следующий день после провозглашения Сент-Уанского манифеста, Людовик XVIII въезжает в Париж, украшенный белыми знаменами и картонными эмблемами с изображением белых лилий. Толпа приветствует сидящего в коляске грузного старца, который время от времени слегка приподнимает свою огромную треуголку. Военный губернатор города Остен-Сакен из деликатности приказал, чтобы в этот день ни один солдат или офицер не появлялись на улицах в мундирах союзных армий. Роялисты встречают короля манифестациями, но Людовик XVIII отнюдь не возбуждает народного восторга, которым наслаждается во французской столице Александр. Водворившись во дворце Тюильри, король, к своему неудовольствию, со всех сторон слышит хвалы русскому государю и в насмешку называет его «королек Парижа». Александру, переселившемуся в Елисейский дворец, противен новый французский монарх, внушающий ему одно лишь презрение. Он почти сожалеет о падении Наполеона, которого ненавидел, но которым и восхищался. Когда поднимается вопрос – в весьма осторожной форме – о возможности брака между его сестрой, великой княжной Анной (именно ее хотел взять в супруги французский император) и герцогом Беррийским, он возражает, не желая связывать дом Романовых с семьей Людовика XVIII, ибо не находит его трон достаточно прочным.

Наоборот, он подчеркнуто внимателен к близким Наполеона. Словно разум повелевает ему способствовать реставрации Бурбонов, в то время как чувство привязывает к памяти павшего врага. Он наносит визит вежливости в Рамбуйе, временную резиденцию Марии Луизы, но особую предупредительность проявляет к Жозефине. Каждый день он навешает в Мальмезоне первую супругу Наполеона. Желание понравиться женщине, обворожившей «великого человека», воспламеняет его воображение, подогревает тщеславие, и он пускает в ход все свое обаяние. Он также настойчиво ухаживает за дочерью Жозефины королевой Гортензией, чьи голубые глаза, прелестные ножки и прошлое, овеянное любовными победами, ценит весьма высоко. В приливе любезности он, вздыхая, признается: «Я ехал в Париж с враждебным чувством к вашей семье, но, оказавшись в ее кругу, обрел радость жизни», – и добивается для нее у Людовика XVIII титула герцогини де Сен-Лье. К Жозефине он относится нежно, но почтительно. Однажды вечером, когда он прогуливался вместе с ней по парку Мальмезона, ее охватывает лихорадка. В бальном туалете, разгоряченная танцами, она вышла подышать свежим воздухом и простудилась. 29 мая она умирает. Царь бодрствует всю ночь в соседней комнате во время ее агонии. Он присутствует на ее похоронах в сопровождении многочисленной свиты и приказывает отряду русской гвардии салютовать в честь покойной.

Поскольку Франция сама выбрала в государи Бурбона, он считает необходимым объединить вокруг нового монарха и тех, кто служил прежнему режиму, иначе, полагает он, в стране воцарится хаос, а равновесие в Европе нарушится. Несмотря на личную неприязнь к Людовику XVIII, он старается сплотить вокруг нового короля сторонников бывшего императора. Он не скупится на похвалы побежденным маршалам и танцует с их супругами на светских приемах. Его личный авторитет чрезвычайно возрастает. Легитимисты прославляют его за помощь в реставрации Бурбонов, бонапартисты – за уважение к памяти поверженного кумира. В то время как старый король безвыходно сидит в Тюильри, Александр почти каждый день прогуливается верхом, без эскорта, отвечает на приветствия гуляющих, посещает общественные учреждения, справляется о положении больных в госпиталях, объезжает Елисейские Поля и осматривает поврежденные казаками лужайки и деревья, дабы возместить причиненный ущерб, произносит глубокомысленные речи, но умеет и отпустить острое словцо, которое тотчас подхватывают парижские газеты. Какому-то прохожему, обратившемуся к нему со словами благодарности за приветливость, с которой русский самодержец относится к любому человеку, царь отвечает: «Разве не в этом долг государей?» Рассматривая статую Наполеона на вершине Вандомской колонны, он произносит: «Если бы я стоял так высоко, то боялся бы, как бы у меня не закружилась голова». Когда ему предлагают переименовать Аустерлицкий мост, он возражает: «Нет, хватит и того, что я перешел этот мост с моей армией».

Он в высшей степени милостиво принимает депутацию Института. В салоне мадам де Сталь, только что вернувшейся из эмиграции в Париж и с головой погрузившейся в политику, он открыто высказывается в защиту мира и свободы. Он снисходительно рассуждает о низкопоклонничестве французской прессы и к величайшему изумлению соотечественников заявляет, что уж русская-то печать совершенно свободна. И своим мелодичным голосом обещает мадам де Сталь: «С Божьей помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование». А в разговоре с Лафайетом решительно высказывается против работорговли. Мадам де Сталь, до слез взволнованная, пишет: «Я от всего сердца желаю осуществления всего того, что дано свершить человеку, который представляется мне чудом, ниспосланным Провидением для спасения свободы, со всех сторон подвергающейся опасности». Канцлер Паскье в свою очередь отмечает: «Император Александр становится очень популярным. Все исходит от него, все вертится вокруг него. Его союзника, короля Пруссии почти не замечают; его мало видят, он редко показывается в публичных местах и держится робко, предпочитая оставаться в тени». Сам Шатобриан, так уязвленный в своем патриотизме при вступлении в Париж союзников, теперь хочет встретиться с Александром. Позже он напишет: «Ошеломленный и униженный, как если бы меня лишили имени француза и заменили его номером сибирского каторжника, я чувствовал, как душа моя наполняется яростью против человека, который ради собственной славы довел нас до такого позора». Эту свою неистовую ярость он излил в памфлете «О Буонапарте и Бурбонах», который, полагает он, дает ему право быть с почетом принятым Александром. Запамятовав, что уже видел себя «каторжником в сибирских рудниках», он возлагает огромные надежды на личную встречу самого великого писателя и самого великого монарха. Но Александр не оправдывает его надежд, выказав крайнюю сдержанность. Вместо ожидаемых восхвалений Шатобриан слышит от него назидательные речи о том, что литераторы не должны вмешиваться в политику. Верный избранной им линии великодушного отношения к павшему врагу, царь не прощает французскому автору того, что он обрушил свои филиппики на самого знаменитого из побежденных монархов, чем вновь ублажает сердца бонапартистов.