Анри Труайя - Александр I

В разгар приготовлений к отъезду, 17 июля 1825 года, он принимает во дворце на Каменном острове молодого унтер-офицера улана Шервуда, родом англичанина, явившегося с письмом от Аракчеева. Без этой высокой рекомендации Александр никогда бы не удостоил аудиенции столь незначительное лицо. Шервуд, оказавшись наедине с государем, не смущаясь выкладывает, с чем пришел. Он доносит, что офицеры украинских полков и их сообщники в Петербурге подготавливают восстание в армии с целью свержения самодержавия и лишения государя трона. «Да, – отвечает царь, – твои предположения могут быть справедливыми… Чего же эти… хотят? Разве им так худо?» Шервуд отвечает: «От жиру, собаки, бесятся». При этом он не может представить конкретных данных о заговоре и просит дозволения продолжить сбор сведений. Александр, спокойно воспринявший разоблачения Шервуда, разрешает ему предпринять тщательное расследование под руководством Аракчеева и добыть доказательства. Потом протягивает доносчику руку, тот ее целует. Шервуд уходит. Александр никого из приближенных не посвящает в раскрытие заговора. По сути, донос лишь подтверждает его собственные подозрения. Все свидетельства совпадают, вывод один: ведется тайная подрывная работа, чтобы выбить почву у него из-под ног. А его это мало трогает. Голицыну, который торопит его с обнародованием манифеста, изменяющего порядок престолонаследия, он отвечает просто: «Предадимся воле Божьей. Бог лучше нас, слабых смертных, направит ход событий». А Карамзину на его слова: «Государь! Ваши годы сочтены. Вам нечего более откладывать, а вам остается еще столько сделать, чтобы конец вашего царствования был бы достоин его прекрасного начала», – он отвечает, что непременно все сделает: даст «коренные законы» России. В атмосфере общего беспокойства он сохраняет ясность духа, удивляющую его близких. Причина в том, что предстоящее путешествие обещает ему много радостей.

Он выезжает из Петербурга в ночь на 1 сентября 1825 года один, чтобы самому все приготовить к прибытию жены. В коляске, запряженной тройкой с неизменным бородатым кучером Ильей Байковым на козлах, он едет через пустой, окутанный ночной мглой город. В четыре часа утра он велит остановиться у ворот Александро-Невской лавры. Императора встречают, предупрежденные о его приезде, митрополит Серафим, архимандриты в полном облачении, монахи. Он направляется в церковь Святой Троицы, прикладывается к мощам святого Александра Невского, выстаивает молебен, а потом выражает желание посетить схимника старца Алексия, пользующегося в народе славой «святого и прозорливца». Лампада тускло освещает келью отшельника, напоминающую могильный склеп. На земле стоит обитый черным сукном гроб, служащий ложем, в нем – схима, заменяющая одеяло. «Смотри, – говорит ему схимник Алексий, – вот постель моя, и не только моя, а постель всех нас: в ней все мы, государь, ляжем и будем спать вечным сном». Помолившись вместе с этим иссушенным постом и епитимьями старцем, Александр слушает его наставления. Покинув его с тяжестью в душе, он говорит митрополиту: «Многие длинные и красноречивые речи слышал я, но ни одна так не нравилась мне, как краткие слова сего старца. Жалею, что я давно с ним не познакомился». Затем он, обнажив голову, проходит между рядами монахов, принимает благословение митрополита и, садясь в коляску, обращается с полными слез глазами к владыке и собравшейся братии: «Помолитесь обо мне и о жене моей».

13 сентября он прибывает в Таганрог и занимается устройством дома, отведенного августейшей чете. Это простое одноэтажное каменное здание с зеленой крышей. Дом разделен на две половины большим залом, служащим приемной и столовой. Две комнаты на правой половине занимает император, восемь небольших комнаток с низким потолком на левой половине предназначены для императрицы. Прислуга размещается в подвальном этаже. Из маленьких окон, выходящих на грязный двор и сад с плодовыми деревьями, видно море. Дом обставлен совсем скромно. Александр наблюдает за расстановкой мебели, развеской занавесей и сам забивает гвозди для картин и гравюр.

23 сентября он в дормезе едет на первую от Таганрога почтовую станцию встречать жену. С этого дня супруги, по словам Волконского, заново переживают свой далекий медовый месяц. Они прогуливаются вдвоем, приветливо отвечая на поклоны прохожих, объезжают в коляске окрестности, останавливаются полюбоваться скифскими курганами или же следят, как неторопливо проходят снаряженные татарами караваны верблюдов. Елизавета огорчается, что из муниципального сада не видно моря, и царь приказывает немедленно расчистить аллею, откуда открывается вид на морской простор. Чуть что, он спрашивает жену: «Удобно ли вам? Не надо ли вам чего-нибудь еще?» Завтракают и обедают они тоже вдвоем, без свиты. Впрочем, свита весьма малочисленна: генерал Дибич, князь Волконский, Лонгинов, секретарь Елизаветы, пять врачей, дюжина домашней прислуги и несколько младших офицеров, из которых один топограф. Эти офицеры будут сопровождать императора в предстоящей инспекционной поездке в Астрахань, на Кавказ и в Сибирь. Но пока что никто и не думает двигаться с места. Елизавета всей душой отдается вновь обретенной супружеской близости. Все ей здесь нравится, даже плоский и унылый пейзаж, даже уродливые домишки убогого провинциального городка, населенного греками и татарами. Она пишет матери: «Недавно я попросила императора сказать мне, когда он предполагает вернуться в Петербург. Я предпочла бы знать об этом заранее и подготовиться к мысли о его отъезде, как больной готовится к операции. Он мне ответил: „Как можно позже. Там видно будет. Но, во всяком случае, не раньше Нового года“. Это привело меня в хорошее настроение на весь день». Предвидя, какой одинокой окажется она в Таганроге после его отъезда, он говорит ей: «Мне кажется, что, даже если бы возможно было вызвать сюда кого-нибудь из членов семьи, вы ни в ком, кроме меня, не нуждаетесь». И она с радостью заключает: «Так приятно было видеть его убежденным, что он для меня все».

Однако Александра нередко одолевают гнетущие мысли, он поддается вспышкам раздражения, болезненной мнительности. Найдя в хлебе камешек, он расстраивается, подозревая, что его хотят отравить, требует расследовать, как такое могло произойти, и успокаивается, только когда доктор Виллие объясняет, что это обычный мелкий камешек, случайно попавший в муку. 22 сентября он получает письмо от Аракчеева, в котором тот сообщает об убийстве крестьянами Грузина его любовницы Настасьи Минкиной. Не помня себя от горя и ярости, Аракчеев самовольно бросил государственные дела, переложив свои обязанности на генерала Эйлера. «Прощай, батюшка, – пишет он императору, – вспомни бывшего тебе слугу; друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую свою голову преклоню, но отсюда уеду». В тот же день император пишет ему длинное письмо, полное дружеского участия: «Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать. Приезжай ко мне, у тебя нет друга, который бы тебя искреннее любил; место здесь уединенное, будешь жить, как ты сам расположен… Но заклинаю тебя всем, что есть свято, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна, могу сказать, необходима, а с отечеством и я неразлучен». Александр пишет архимандриту Фотию, прося его укрепить дух несчастного влюбленного душеспасительной беседой. Но Аракчеева не трогают ни проповеди монаха, ни приглашение Александра. Он остается в Грузине и облегчает свое горе, подвергая истязаниям всю деревню. Наказаны и те, кто не участвовал в преступлении, но заподозрены в том, что обрадовались, узнав о смерти его любимой. Несмотря на повторные просьбы Его Величества, Аракчеев не вернулся к делам, заявив, что он «конченый человек». Покинутый этим незаменимым советником, Александр теряется перед обилием проблем, требующих срочного решения. В Таганрог прибывает генерал Витт, начальник южных военных поселений, и подтверждает существование в армии опасного заговора. По его совету Александр посылает полковника Николаева в Харьков, к Шервуду, поручив ему «с должной осторожностью» продолжить расследование.