Анри Труайя - Грозные царицы

Осадил Кюстрин (Kustrin), вошел в Померанию.

Но все-таки остановился под Цорндорфом, где состоялась битва с таким неясным финалом, что обе стороны говорили о своей победе. Однако поражение французов во главе с графом де Клермоном на Рейне, у Крефельда (Crefeld) несколько умерило оптимизм императрицы. Правда, опыт подсказывал ей, что без непредвиденных случаев такого рода не бывает никакой войны и что для России последствия могут быть куда более тяжелыми, если она станет опускать руки при малейшей неудаче на фронте. Подозревая, что ее союзники куда менее тверды в своих боевых намерениях, Елизавета заявила даже послу Австрии графу Эстергази: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю моего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если бы даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов».

Если верить донесениям, которые императрица получала с театра военных действий, такой патриотический дух был свойствен там всем – от простого солдата до фельдмаршала. Зато во дворце мнения были обозначены не так четко. В некоторых кругах, особенно близких к посольствам, считалось хорошим тоном высказывать в этом отношении определенную независимость, квалифицируя ее в качестве «сориентированной на Европу». Доносившееся из европейских столиц эхо, неутихавшее стремление породнить знатные дома, элегантность и лишенный привычной жесткости способ существования на стыке многих границ вынуждали иных придворных высмеивать тех, кто выносил приговор любому решению любой проблемы, если оно не было чисто русским. Великий князь Петр Федорович по-прежнему оставался в первых рядах приверженцев Фридриха II, впрочем, он этого и не скрывал. Поговаривали, будто Петр при посредничестве нового, сменившего Уильямса, посла Англии в Санкт-Петербурге Джорджа Кейта тайно доносит прусскому королю обо всем, что говорилось на военном совете, собираемом царицей, но Елизавете не верилось, что племянник берет деньги за предательство. Зато ей потихоньку сообщили, что Кейт получил от своего министра Питта, также буквально молившегося на прусского короля, указание побудить великого князя к тому, чтобы он использовал все свое влияние на императрицу, имея целью спасти Фридриха II от полного поражения. Кроме того, в свое время германофилы могли рассчитывать и на поддержку Екатерины, и на помощь Понятовского. И только после откровенного разговора с невесткой Елизавета Петровна смогла поверить, что совершенно подчинила ее своей воле. Замкнувшись в себе, зациклившись на своих любовных переживаниях, молодая женщина отныне не была способна уже ни к чему – только плакать да мечтать. С тех пор как Екатерина добровольно отошла в сторонку, она перестала представлять собой какой-либо интерес в международном плане. Чтобы сделать ее совсем уж неопасной и безобидной, императрица поручила Станиславу Понятовскому миссию за границей с целью окончательно и навсегда разлучить его с любовницей. Приказывая ему начать оформление бумаг, Ее Величество ясно дала понять, что новое появление поляка в Санкт-Петербурге крайне нежелательно.

Полностью обезоружив невестку, императрица подумала, что осталось сделать еще кое-что: победить теперь и противника куда более ненавистного – Фридриха II. Прусский король раздражал ее не только тем, что противился ее собственной политике, но еще и потому, что ему удалось завоевать сердца слишком уж большого числа русских, ослепленных его дерзостью и его мишурной выспренностью. К счастью, Мария-Терезия проявляла вроде бы готовность поступать столь же решительно, как она сама, в деле разрушения германской гегемонии, а Людовик XV, которым, по слухам, управляла маркиза де Помпадур, уже сейчас укреплял свои вооруженные силы, чтобы бросить войска в бой с армией Фридриха II.

Заключенный 30 декабря 1759 года третий Версальский договор стал не простым обновлением второго, но и гарантировал Австрии реституцию всех территорий, занятых во время предыдущих кампаний. Здесь, думала Елизавета Петровна, есть все для того, чтобы оживить угасающую энергию в рядах союзников. Параллельно с тем, как развивалась эта официальная международная программа, русская императрица – почти с юношеским пылом, а ведь ей уже было за пятьдесят! – поддерживала дружескую переписку с французским королем. Конечно, тексты писем обоих монархов были нанесены на бумагу их секретарями, но царице было приятно думать, что послания к ней Людовика были продиктованы им лично и что выраженная там забота – хороший знак: он, как прежде, как когда-то, столь же изысканно за нею ухаживает… Вот же доказательство: Елизавета страдает от открытых ран на ногах – и его сочувствие простирается до того, что он отправляет к ней своего личного хирурга, доктора Пуассонье!

Однако столь почетной командировкой Пуассонье был обязан вовсе не своему искусству владеть скальпелем или прописывать королю хорошие лекарства, нет, – уважения короля доктор добился способностью улавливать нужную информацию и плести интриги! Взявшись за выполнение этой секретной миссии, лекарь сразу же поступил в распоряжение маркиза де Лопиталя как тайный агент. Посол рассчитывал на то, что, облегчив страдания царицы лечением язв, доктор одновременно и избавит ее от всякого рода сомнений. Чем один врач хуже другого? Почему бы Пуассонье не стать при Елизавете вторым Лестоком?

Но, как бы Елизавета Петровна ни доверяла Пуассонье как лекарю, она сильно колебалась, стоит ли вот так же доверять ему руководство ее политическими решениями. Узнав о новом французском проекте, в соответствии с которым русский экспедиционный корпус должен был высадиться в Шотландии и атаковать англичан на родной их земле, в то время как французскому флоту назначено было свести счеты с противником в морском бою, Елизавета Петровна сочла этот план чересчур дерзким и предпочла ограничиться сражениями с прусской армией на суше. К несчастью, генерал Фермор оказался еще менее «мобилен», чем покойный фельдмаршал Апраксин. Вместо того чтобы стремительно нападать, он буксовал на границе Богемии в ожидании прихода гипотетического подкрепления с австрийской стороны. Выведенная из себя этим топтанием на месте, Елизавета отправила Фермора в отставку и заменила его Петром Салтыковым, старым генералом, сделавшим карьеру и прослужившим всю жизнь в малороссийской ландмилиции. Известный своей застенчивостью и скромностью, хилый с виду и всегда одетый в белый ландмилицейский мундир, которым чрезвычайно гордился, Петр Салтыков был только что не встречен войсками в штыки. Над ним смеялись, стоило ему отвернуться, его называли «курочкой». Однако «курочка» почти сразу же по приезде доказала, что она отличается воинственностью большей, чем иной боевой петух. Воспользовавшись тактической ошибкой Фридриха II, Петр Салтыков смело направился к Франкфурту, где встретился на Одере с австрийским полком генерала Гедеона де Лаудона. Едва они образуют единое соединение, дорога на Берлин будет открыта.