Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

К этому счастливому большинству (будем считать человечество здоровым и самодовольным) относилась Ольга Всеволодовна, к несчастному меньшинству (редкие удачи выпадают редким) – Зинаида Николаевна. Хотя она – пока не встретилась Пастернаку, уже полная трагедией в его видении – никого не хоронила (до поры, но поры эти наступают неизбежно, и единожды похоронивших можно отличить по этому признаку как остальных – выделить как смертных); никого не собирала и не собиралась в тюрьму; полностью обеспечила себя блестящим и не мелким браком. Такой же (не сомневаясь в ее праве) ей предоставил и Пастернак. Неблагодарные недоброжелатели (неблагодарность их миссии заключалась в слишком большой очевидности их претензий к Зинаиде Николаевне и полном равнодушии к ним ее судьбы) выставляли напоказ «вторые семьи» Ней-гауза и Пастернака. «Вторые семьи» существовали лишь в женских (и даже с детьми) половинах. Мужья оставались мужьями Зинаиды Николаевны. Трагедия (в глазах Пастернака – только Пастернак считал ее трагедийным персонажем) заключалась лишь в раннем начале половой жизни, но об этом нужно писать романы, чтобы это стало очевидным для окружающих, и тем не менее для него (а решающее лицо здесь все-таки он) она была трагедийной маской. Зинаида Николаевна была не шуткой – трагедией.

А Ольга была лишь весела и удачлива – за это, когда она вернулась из лагеря, Пастернак и не хотел ее больше видеть: подурнела, постарела, еще, поди, и подопустилась, подожесточилась (силы Зины он в ней справедливо не предполагал). Эпизод этот известен, о нем говорят скороговоркой: никому не хочется лицемерно восхищаться величием, изощренным каким-то самопожертвованием и прочими не идущими к делу деталями, а все было очень просто: так мало было у Пастернака к Ивинской, что так много (если в цифрах, то – пять лет) не придвинуло его к ней. Постарела, подурнела… Как после курортного романа встречаются в Москве – а там городская бледность, круги под глазами, служба…

Те же авторы приписывают для симметрии и самому Пастернаку о себе, Пастернаке, перед смертью размышления в таких вот «высоких» категориях: не хочу, мол, предстать перед любовницей в непрезентабельном виде…

«…я познакомился с Зинаидой Николаевной. Это было важным событием в моей жизни. Воспринимал я ее как инопланетянку. Все в ее облике удивляло. <> нас увлекало музицирование. Мы играли сонату Франка. Держа скрипку, я пристально сквозь прорези пюпитра разглядывал смуглую темноволосую красавицу и думал: в эту женщину влюблен Пастернак, так яростно и открыто влюблен… <> Смуглота, спокойное сияние глаз и всего облика Зинаиды Николаевны подсказывали сравнение с итальянской живописью эпохи Возрождения. Сравнение было уместным. Как я позднее узнал, мать Зинаиды Николаевны – итальянка… »

ОЗЕРОВ Л. Сестра моя – жизнь //Воспоминания о Борисе Пастернаке.

Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 444—445.

Псу живому лучше, чем мертвому льву. Живые биографы – на стороне живших родственников.

Зинаиде Николаевне, кроме всего прочего, приписывается склонность к мелодекламации – за ее грубый и народно-трагедийный тон. Вот она описывает попытку возвращения в семью: «Я сказала note 27чтобы он смотрел на меня как на няньку детей и только». Биограф этот тон определяет как драматичный. Не писать же в воспоминаниях: я сказала ему, что спать с ним не буду, а за детьми ходить же кому-то надо? Довольно прямо написано и так. «<> Я находила утешение в детях <> и мне тогда казалось, что это хорошо и нравственно».

Борис Пастернак. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак.

З.Н. Пастернак. Воспоминания. Стр. 276.

Зинаида Николаевна вспоминает, как Нейгауз расплакался во время концерта (в день получения письма об измене), отменил гастроли и явился в Москву. Зинаида, не

представляющая себе возможности обмана и уверенная, что он это переживет (наверное, за сорок лет – к моменту писания мемуаров – не простила измену с Милицей), испытывает катарсис поглубже, чем Анна Каренина на смертном одре: «Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала. Пришел Борис Леонидович и мы сидели втроем и разговаривали, и каждое наше слово ложилось на всех троих, как на оголенную рану» (Там же. Стр. 269). Ну как тут по-другому написать? Здесь чем тоньше и психологичнее, тем вычурнее и претенциознее. Уж как сказалось. Нейгауз, правда, догадался рассказывать (много впоследствии, естественно), что он дал толстенной партитурой Пастернаку по голове и тот упал, а они с Зинаидой Николаевной бросились его отхаживать. Биограф видит в таком рассказе знак того, что Ней-гауз не переживал так уж страшно, раз так ерничает. Кажется – наоборот.

«Вместе с ним пришли: его жена (плотная смуглая женщина, в свое время отбитая у Нейгауза, а теперь полуоставленная ради Ольги Ивинской <>; за столом жена не поднимала глаз от тарелки и, не обращая внимания на происходящее, непрерывно ела)… »

ЖОЛКОВСКИЙ А. Звезды и немного нервно. Стр. 69. Булимия. Как у принцессы Дианы.

Имя «Зина» сейчас звучит не очень, Зины – как правило, Зинки – водятся в кругах весьма простых и грубых. Зинки работают подавальщицами, табельщицами, непосредственно укладчицами шпал – вместе с Вальками, Тайками, Клашками и прочей публикой, они водятся там, где мало, например, даже просто Ирин. Так было не всегда. О совершенно роскошной Зинаиде Вольской Пушкин пишет: «Вольская взошла». Здесь все против вкуса: и величественная инверсия, и блестящая фамилия «Вольская», и нелепое слово «взошла». Пушкин только тренировался, как поймать ему не требующий иных доказательств блеска и элегантности тон. Имя Вольской было – Зинаида. Пушкин не стал писать такой шикарный роман. В любом случае в тридцатых – сороковых годах имя «Зина» было переходным, пограничным, но уж Зинаиду Николаевну Пастернак это никак не волновало – это точно.

Анне Ахматовой было неприлично не оставить никаких воспоминаний о Пастернаке. Когда ее просили написать о Маяковском, она отказалась: «Мне ни к чему бежать за его колесницей, у меня своя есть», Блока почти не знала; про остальных, про которых написала знаменитое «Нас четверо», ее мнения известны. Марину Цветаеву назвала рыночной торговкой, о Мандельштаме – сходила с ума от негодования и зависти, когда в шестидесятых собрались издавать его книгу: «Зачем, кому она нужна; кто его любит – у них все есть, а остальным он не нужен, непонятен», третья – она сама, о четвертом – что-то надо было из себя выдавить. Она попыталась, получилось полторы странички.

«Появилась дача (Переделкино) (в 1936 году), сначала летняя, потом (в 1956-м) и зимняя (неторопливо, эпически вещает Анна Ахматова о важнейших вехах в судьбе Пастернака, а речь не идет даже, как можно бы было понять из ее очерка, что были получены две дачи: летняя, а потом еще и зимняя, дело всего лишь было в том, что неотапливаемую, без внутреннего водопровода и санузлов дачу оборудовали за свой счет, усилиями Зины, отремонтировали до цивилизованного состояния, пригодного для зимнего проживания, все это значимо для Ахматовой). Там, в Подмосковии (то ли в Путивле, то ли в Перемышле, в некой былинной Подмос-ковии, одним словом), – встреча с ПРИРОДОЙ (слово