Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Борис Пастернак опозорен в своем «Полном собрании сочинений».

Вот Нобелевская премия. Она ходила за Пастернаком долго. Евгений Борисович приписывает отцу исступленное выискивание признаков ее приближения.

«Мне хорошо, Ася. Не знаю, за что небо меня так балует. О, если бы Вы знали, о, если бы Вы знали!Но нельзя и не надо знать». К строчкам этим комментарий: «Эти намеки относятся к дошедшим до Пастернака слухам об обсуждении его кандидатуры на Нобелевскую премию» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 54). А возможно, относятся совсем к другому.

Комментатор за плечом у Пастернака не стоял, под руку его не спрашивал. Намеки могли относиться совсем к другому, сладостный вздох: «О, если б вы знали, о, если б вы знали», – это пожилой писатель относит не к карьерному продвижению, здесь что-то другое щекочет ему губы. А «Не знаю, за что небо меня так балует?» – Нобелевские премии раздают не на небе, баловала его в 1954 году Ольга Всеволодовна. Это была первая зима, когда Пастернак остался один на даче, «Зина отделала дачу на зимний лад, по-царски, и я зимую в Переделкине» (Там же. Т. 10. Стр. 59).

Зинаида Николаевна жила с сыновьями в Москве, а Ольга Всеволодовна сняла тесную каморку в деревне через пруд.

«В стеклянной комнате установился стол, большая, тоже под ситцем, кровать. Это была полная иллюзия гнезда, но БЛ. был снова недоволен: ему были нестерпимы стеклянные, крайне звукопроницаемые стены» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 52). Звукопроницаемость была единственным, что отравляло ему баловство неба в этот год. «О, если б вы знали, о, если б вы знали Но нельзя и не надо знать»

О Нобелевской-то премии – почему нельзя знать? Почему – «не надо»? Анна Ахматова, например, постоянно сама распространяла слухи, что над ней «маячит Но-белевка». И презрительно добавляла: «Но я без внимания». Пастернаку, правда, она же приписывала большую жажду этой награды. Все имеющиеся свидетельства о его ребяческом (в его положении; другие соискатели – другое дело, во многих случаях это и правда – судьба, вся писательская судьба и значение, выживание и жизнь) тщеславии – от нее.

А может, и был искателен; сыну, возможно, виднее. Но ведь написал же: «Быть знаменитым – некрасиво». Когда у Евгения Борисовича был выбор, как истолковать намеки письма: на тайную сладкую любовь или на слухи о премии (знать наверное здесь нельзя, надо только выбрать) – почему он не встал на сторону отца?

Хотел, допустим, приуменьшить роль Ивинской в жизни Пастернака.

Ольга Ивинская подпортила первым Пастернакам жизнь – не так, конечно, как Зинаида Николаевна, но тоже без нее было бы лучше. Она оттянула на себя эмоции отца, его время, деньги, она замешала его в порочащие его махинации, она лишила его премии – потому что ей, получи он ее, не дали бы переводов, а премию, не в чемодане, перевели бы на банковский счет семейного человека Пастернака. Но все-таки не настолько, чтобы намеки на «последнюю любовь» заменить важным разъяснением, что на самом деле жизнь Пастернака наполняли расчеты и виды на рост его статуса…

«…нам всегда казалось, что самое главное – объяснить изнутри, психологически, биографически…»

Интервью Е.Б. Пастернака. www.gzt.ru/culture/2004/03/16/012143.html

Вот снова пример психологической и биографической трактовки письма Бориса Пастернака к Ольге Фрейденберг. «Но вообще ничего, нельзя жаловаться. А ПОДСПУДНАЯ СУДЬБА НЕСЛЫХАННАЯ, ВОЛШЕБНАЯ» (выделено нами). Конец письма. К последней фразе – примечание, хотя, казалось бы, нетрудно догадаться, на что она намекает. Письмо написано 9 апреля 1947 года. Дата достаточно красноречивая для знакомых с биографией Пастернака даже не ИЗНУТРИ, а поверхностно. Из третьих рук, из многочисленной биографической литературы.

В мемуарах самой Ольги Ивинской знаменательному дню посвящено несколько страниц, он важнейший в ее судьбе, она помнит эту дату, и она мелькает изредка по всей книге: «А в шесть утра – звонок. За дверью – Борис Леонидович. Оказалось, он ездил на дачу и обратно, ходил всю ночь по городу… Мы молча обнялись… Была пятница четвертого апреля сорок седьмого года. <> И подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, так у нас это был наш первый день <> Он был воодушевлен и восторжен победой» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 30). Красноречивая надпись Пастернака на подаренной ей его книге – тоже с этой же датой, у надписи своя судьба: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.». Об этом – же – в книге Дмитрия Быкова: « вскоре произошло то, что и должно было произойти; четвертое апреля сорок седьмого года…» (БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 682).

А теперь читаем примечания составителя, взявшего на себя труд растолковать нам пастернаковские тексты «изнутри, психологически, биографически» – что же так радовало Пастернака 9 апреля 1947 года и делало его судьбу, подспудную, неслыханной и волшебной. Вот это объяснение: «Возможно, до Пастернака дошли слухи, что С.-М. Баура, как номинатор Нобелевского комитета выставил его кандидатуру на премию» (ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 9. Стр. 495). Борис Пастернак считает свою судьбу неслыханной и волшебной – из-за того, что до него дошел слух, будто его выдвинули на Нобелевскую премию? И что бы изменилось в его судьбе, в его жизни? Если б это был современный поэт, нашедший канал для выезда за границу, какие-то связи и знакомства, приносящие регулярные гранты, лекции, семинары, прочую поденку, как бы ни был такой поэт популярен в узких литературных кругах, стань он нобелевским лауреатом – его судьба изменилась бы неслыханно и волшебно, он выскочил бы из своей оси координат на сто пунктов. А Пастернаку-то что бы дало это лауреатство? Он даже в деньгах этих ничего не понимал. И неужели лауреатство – слухи о нем! – было его подспудной судьбой? Не естественнее ли предположить, что подспудной судьбой Пастернак все-таки называет появление в своей явной, всем видимой, не предназначенной к переменам жизни – важной женщины, тайной любовницы, подспудной судьбы?

Положим, так детально, по датам, составителям полного собрания сочинений разбираться в пастернаковской биографии было недосуг. Однако хоть и не изнутри, но просто психологически, биографически – вполне было ясно, что жизнь Пастернака в этот период была счастливой, волшебной, неслыханно-радостной. В письмах Ольге Фрейденберг он безудержно пишет о будоражащем его счастье. После черноты войны и потери Зины он своими собственными, подспудными ресурсами вывел себя на тропу жизни, стал любить жизнь и быть счастливым – и фраза соответственно не означала ничего конкретного. Зачем понадобилось давать такой, возможно, обобщающей характеристике состояния Пастернака такие непрошеные, пошлые комментарии?