Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

пы других отдыхающих не стоит изящно, никто не изыскан в одежде или в позах, хотя есть и белые платья, и ожерелья. Одна Зинаида Николаевна сидит с утомленным, тоже как у новобрачной, лицом и являет собой совершенство женщины, которой ничего не нужно, у которой все есть и которая готова принять это во всей трудности и сложности. Спокойствие это таково, будто весь путь ее записанным лежит перед ней, и она запись уже прочла, все поняла, но касания ее соседей слева, мужчин, которым она сидит по правую руку – Стасика Нейгауза и Бориса Леонидовича, – делают ее недосягаемой и неуязвимой. Правда, такой, с какой никто бы не захотел поменяться местами – как с Мадонной.

В то лето так много всего происходило, что объять это взглядом, найти объяснения, понять их и признать – было некогда, да и неинтересно заниматься теориями. Пастернак попробовал описать в послесловии к «Охранной грамоте», в виде посмертного письма к Рильке – кому еще он мог бы попытаться объяснить, что с ним произошло? – внешности двух дам (из шести, ТОПТАВШИХ ЛУГА). Может, внешность действительно и была важна – это то, что он видел в первую очередь, натолкнувшись взглядом на дачной террасе на Зинаиду Николаевну или на Женю. Пастернакове-ды стали считать, что эта малость действительно имела большое значение для Пастернака. И что что-то определяла в женщинах и в нем самом.

«Тогда у меня была семья. Преступным образом я завел то, к чему у меня нет достаточных данных, и вовлек в эту попытку другую жизнь и вместе с ней дал начало третьей.

Улыбка колобком округляла подбородок молодой художницы, заливая ей светом щеки и глаза. И когда она как от солнца щурила их непристально – матовым прищуром, как люди близорукие или со слабой грудью. Когда разлитье улыбки доходило до прекрасного, открытого лба, все более и более колебля упругий облик между овалом и кругом, вспоминалось Итальянское Возрожденье. Освещенная извне улыбкой, она очень напоминала один из женских портретов Гирландайо. Тогда в ее лице хотелось купаться. И так как она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной, то ей требовалось счастье, чтобы нравиться.

Скажут, что таковы все лица. Напрасно. – Я знаю другие. Я знаю лицо, которое равно разит и режет и в горе и в радости и становится тем прекраснее, чем чаще застаешь его в положеньях, в которых потухла бы другая красота.

Взвивается ли эта женщина вверх, летит ли вниз головою; ее пугающему обаянью ничего не делается, и ей нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем она сама нужна земле, потому что это сама женственность, грубым куском небьющейся гордости целиком вынутая из каменоломен творенья. И так как законы внешности всего сильнее определяют женский склад и характер, то жизнь и суть и честь и страсть такой женщины не зависят от освещенья, и она не так боится огорчений, как первая».

ПАСТЕРНАК Б. Охранная грамота. Но на самом деле всех деталей было бы не перечислить – и каждая из них уводила его за каждый раз новый и новый поворот судьбы.

«Улыбкой широкой как глобус» – так ли уж безупречен этот комплимент? Зинаиде Николаевне ставят в строку слова о том, что она «прекрасна без извилин». Думается, речь идет не о желательных для ссорящихся школьниц извилинах, а широкая, как глобус, улыбка тоже не слишком изысканно украшает лицо. Одно оправдание для Жени – оно же ей упрек, – что улыбку, как маску, она выбирала к случаю и к зрителю.

Ревность без любви – это зависть, жадность. Досталось другому, другой. У Жени были холодные глаза, готовые откликнуться только Пастернаку, и тонкие, широко и открыто вырезанные, ухватывающие все, что впереди нее, что может быть доступно – или захвачено – ноздри. Жадные нервные ноздри забирают в себя всю женскую прелесть. С раскрытым носом труднее всего примириться, когда мужчина берет себя в руки и пытается тем взглядом, который кажется ему рациональным, взвесить, что в женщине все-таки есть простого, непосредственного, неподдельного – того, чего нельзя предать. Женщина с захватывающими ноздрями кажется уже и так захватившей слишком много прав. «Прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». Зинаида Николаевна не имела ни одного изъяна во внешности – и вся жизнь Пастернака зависела от нее.

Когда после лета семейства вернулись в Москву, ситуация была такова: Пастернак был страстно влюблен, все это видели. Он являлся с любовными балладами к Нейгаузам. Мужчины плакали, Зинаида Николаевна неукоснительно обихаживала детей и воспалялась любовью к страстно музицирующему Нейгаузу. «Крейцерова соната» – как радиация, она не признает границ и поражает все вокруг себя. Женя по инерции считала очень грозным оружием недовольство, придирки, запатентованную свою требовательность. Пастернак наслаждался предвкушениями и самым удобным, устраивающим всех вариантом считал отправку жены с сыном за границу к родителям и сестре (к сожалению, рассчитывая на то, что те с радостью возьмут на себя заботы о его брошенной жене и устроят их там самым наилучшим и наиудобнейшим образом, удовлетворяющим самые притязательные требования Жени). Был восторженным лицемером – можно от недоброжелательства и так назвать, – а может, был уверен, что, как ни повернись, Господь все равно все и всех устроит прекрасно.

Женя раньше пылинки в глазах Пастернака выжигала истериками, сейчас он хотел целую крупную женщину прилепить к себе и приглашал ее способствовать и радоваться. Она не могла этого понять (как она смогла это понять в конце жизни? она и не поняла, просто он ослабил путы и дал ей иллюзию) и была близка к безумию. Со сладкими трудами Пастернаку удалось добиться благосклонности Зинаиды Николаевны, а Женю отправили все-таки за границу.

Уже в Ирпене ему казалось невообразимым вернуться в Москву и там увидеть не новую жизнь, не второе рождение – а все старое. Женю надо было срочно куда-то деть. Поскольку связь его с ней была прочная, нерасторжимая, «невыдуманная», как он сам выражался, он не мог дать ей советский развод и стать снова свободным. Она куда-то должна была деться, в какие-то такие же недостижимые, невозвратные, небытийные края. Не к своей же родне, к братцу, который ловко их женил, нет; они были олицетворением житейского мира, он должен был отправить ее к своим родителям. Это они родили его, родили и все его проблемы, пусть заберут их назад, тем более туда, где они сейчас, – за границу, это точно уже не этот мир, в котором есть место только ему, Пастернаку, и Зинаиде Николаевне.

«Это странное письмо не на шутку взволновало <���…> родителей <���…>непонятные <���… > слова о „счастье и спасении“, которые принесла бы ему поездка жены за границу. И недаром – в это время у Бориса Пастернака назревала семейная трагедия».