Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Великие русские писатели вопреки озлобленному сетованию Анны Андреевны Ахматовой как-то очень хорошо женились. По чистым, нестяжательным, нетщеславным, минутой влекомым мотивам. Чем более велик писатель, тем более неподходящая, более нужная ему у него жена. За это расплачивались с ними жизнями.

У Пастернака – то ему не по чину было в шикарное, на всю Россию гремящее богатством семейство Высоцких соваться, то жена Женя, не стесняясь, в любовном письме, распаляя себя, пишет, что хоть молодость отдана не даром, то Зинаиду Николаевну, взятую из самого что ни на есть концертирующего, профессорского, самого обеспеченного быта, некуда вернуть (и Нейгауз женился, и прелестная квартирка на Тверском отдана Жене), а уж потом делиться с Ольгой, которая в масштабах совписовских распределений ничего не понимала и аппетиты имела самые максималистски опереточные – слишком многое упиралось именно в деньги.

Деньги, которые, как с самого начала для себя установил Пастернак, будто бы упрощали все дела. Все имеет две стороны. Пастернак был щедр и заботлив, он рассылал деньги многим, помногу и подолгу. Он не поехал повидаться с родителями, не похоронил Олю Фрейденберг, не пустил к себе проститься суматошницу Ольгу Всеволодовну – но никого близкого и бедственного не найдется, кому бы он не помог или просто бы не дал денег.

Иногда люди гордились – хоть богаты мы только грехами, но перелитый излишек чужого богатства оскорбляет пуще невнимания. Обид на пастернаковские вспомоществования (при всех обидах никто их не называет подачками – и суммы были большими, и искренность жеста не подвергалась сомнению) много по разным мемуарам. Проницательные догадывались, что ДАТЬ ДЕНЕГ – это не дать ничего другого, но не иметь при этом угрызений совести. Пастернак был очень щедр. Он давал много денег Жене с Жененком, хотел бы давать еще больше, жалел, когда нельзя дать (от дачи оторвать терраску, например), и иногда все равно грустил. С Зинаидой Николаевной он никаких проблем не предвидел.

«Расстаться с Зиной я бы мог только в том случае, если бы оставил ее вполне устроенной и был бы на ее счет спокоен… »

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 681.

Потом все изменилось. Первая жена будет с завидным хладнокровием и постоянством предлагать утешения нежной дружбы – без тени так расхолаживающей мужчин ревности, разве что с истериками по поводу недостаточности внимания к ее семье.

«После объяснения с мамой в конце января 1931 года папа ушел из дома. Всю последующую жизнь мамочка страдала, что велела ему уйти, когда он откровенно сознался, что полюбил другую и не в силах разлюбить. Ей мучительно было думать, что она сама прогнала его, вместо того, чтобы бороться за него и отстоять».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 324.

Первый сон Евгении Владимировны был о том, чтобы Зина вернулась на свое место (хорошо ли бы Жене стало на освободившемся? Очевидно, она считала, что – вполне сносно, как было Вере Набоковой доживать блистательную жизнь с отстоянным мужем.). Второй: пусть и Жене, раз уж так случилось, будет местечко здесь же рядышком, она прилепится, придвинется, она не даст себя оттолкнуть.

Сон сбылся.

Проживать в жизни нелюбовь к жене в безлюбовном браке Пастернаку было легче, чем ей: он (писатель) уже проживал чужие, им написанные любови, испытываемые не им, а его литературным персонажем. Жить тем, что не чувствуешь, он, таким образом, имел привычку и умел. Женя ни к чему подобному не была готова, и ей – за что-то – приходилось более однозначно, только реально и не более того, довольствоваться тем, что в ее жизни не случилось быть любимой мужем. Впрочем, отсутствие у нее проницательного и опытного взгляда на проблему сослужило ей хорошую службу: в непоколебимости своих прав на мужа она сомнений не имела. Деться ему вроде некуда было. От бескровности их семейной жизни Женя жила высушенными, воспаленными, больными чувствами – ревностью, подозрительностью, жестким вниманием к мелочам. Наслаиваясь на ее лень, это все создавало неподъемно тяжелую обстановку: Пастернак и обслуживал ее и домочадцев, включая требовательного сына, и был поминутно начеку, чтобы в слове, в намеке, в небрежении об исключении истолкования как намек – Женя все схватывала на лету – не дать Жене повода для взрыва.

Всю девятилетнюю семейную жизнь Женя позволила себе – попустила, поскольку это был грех и перед собой, и перед мужем – быть крайне внимательной и непримиримой. Могла бы гордиться, что не поступилась ни миллиметром, ни микроном своего достоинства – если б потом этот же самый, так стерильно использованный, муж не привел к ней в дом, в ее коммунальную квартиру, в ее комнату, на ее постель – «в соседней комнате были две незастеленные постели»: чьим там постелям еще было быть, откуда их взять было? – другую женщину с ее собственными детьми. За них не хлестали на кухне Пастернака по щекам. Зина ничего от Пастернака не требовала, ни с чем не считалась, а даже наоборот: бросилась отмывать и отчищать все вокруг него, таскать сумки, делать ремонты – и что? Пастернак и без угроз и меморандумов прилепился к ней и так неразрывно с ним связанную Женю (она даже в профком ходила, чтобы убедиться в своей правоте и подключить товарищей) – оставил как НИЧТО.

Анна Ахматова: «Не люблю Женю Пастернак <���… > Что за паразитическое существование. Борис Леонидович давным-давно бросил ее, у него другая семья, а она до сих пор все „Боря, Боря“, и ходит в Союз, чтобы лишний раз сообщить, что она жена Пастернака, и выслушать: бывшая. Потом плачет и всем рассказывает… »

ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3-х томах. Том 1 (1938—1941 гг.). Стр. 431.

Как было соединить в голове два этих положения? Знать, что и та – гордая принципиальная жена, и эта, тоже позволяющая себе покрикивать на бывшего мужа, имеющая полное право сохранить за собой все свои принципы и привычки, но все равно никуда не могущая деться, не спрятаться, не закрыть по-детски, в безумстве, глаза от реальной, невыдуманной, как сказал бы (и сказал) Пастернак, – Зинаиды

Николаевны, носящей уже их фамилию, – все это один и тот же человек, она, Женя.

Потом, со временем, можно бы было и подумать, что она восстановила свои позиции, – когда Зинаида Николаевна стала казаться чужим и чуждым Пастернаку человеком, когда их странно было видеть вместе и еще страннее осознавать, что они муж и жена, – тогда неприметная дружба Евгении Владимировны, необязательность и неизменность ее адреса для случайной искренности, изящная стандартность облика и принимаемые ею в течение всей жизни деньги (вещь крайняя и непреложная по степени интимности) – все это, если не смотреть в строку в паспорте, вполне могло сойти за характеристику действующей жены. Наверное, так считала и Женя, этот статус хотел сделать очевидным и официальным – раз позиция Зинаиды Николаевны, с какой точки зрения ни смотри, самоустранялась – и сын его от первого брака, но всех переживший, единственный и «последний в своем роде», как князь Мышкин. К слову, Мышкин, мало что имевший от княжеских достоинства и спеси, просто так, чтобы дух перевести, отмеченный Достоевским этим титулом, походил на штатного дурачка из окрестностей Ясной Поляны. «У тебя какой чин? – Я князь Блохин, всех чинов окончил!» С этой же целью Толстой, у которого друг на друге князья с графьями сидят, решил попробовать Левина титула лишить, как Мышкину его автор титул – дать. Что, мол, будет? Ничего не случилось. Князь Мышкин и не граф Левин доказали – никакого значения титулы не имели, но и графы и князья в России не перевелись.