Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

И третий эпизод – необходимость для Бориса в разгар начала романа с Зиной – еще и жить вместе нашлось где на время! – оставить ее и переехать назад к жене. Потому что заболел Жененок. И – и что? Советским размеренным бытом все ученые, всем известно, что мужей в таких случаях (скарлатина) ниоткуда (от женщин, к которым этот муж ушел – тем более) не вызывают. Заметим, что никому из участников не пришло в голову, как сразу бы пришло сейчас, что это маневр для оттаскивания его от Зины. Нет, здесь речь только о его обязанности сидеть с больным ребенком.

Поклон равноправию полов – сейчас брать больничный по уходу и даже «декретный» отпуск может любой из родителей, какому удобнее (ребенку, очевидно, удобнее с матерью), но берут их «не те» родители только в исключительных случаях, когда совсем уж какая-то необыкновенная ситуация, или, как в нашем случае, когда внимание к гендерным амбициям удовлетворяется с какой-то малонормальной, выбитой покорностью.

Вот он сел, Пастернак, сидеть с заболевшим ребенком. И чем занялась его самостоятельная и независимая бывшая жена Женя? Очевидно, работает. Пастернаку такая самостоятельность и стремление к независимости не по чину. Он сидит сиднем три недели, изредка выходит из зоны на встречи с Зиной, дезинфицируется карболкой – у той ведь тоже малолетние дети. Деньги на все и на всех – его. Другие варианты в этой семье не рассматриваются. Ребенок, при всех помощниках и беззаботности о средствах, для Жени в тягость. Уход за ним действительно полагался тщательный – воспоминатель-сын это неоднократно с гордостью подчеркивает. Жеваным хлебом в тряпице никто не отделывался. Разница в быту по слоям населения была разительной. Графу Толстому казалось, что мать природой сделана по мерке требований ребенка. Теща не соглашалась.

«Мама была очень недовольна, что не было постоянной няни. Она говорила: „Левочка все чудит, хочет жизнь Сонечки по-бабьему устроить, а тут у нас и уход за ребенком и матерью не тот, что у баб на деревне, да и силы не те“.

КУЗМИНСКАЯ Т. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Стр. 230.

«Напомню, что при всем самопожертвованьи, составляющем главную мамину (Розалии Исидоровны) черту, у нас, как и во всех тогда домах, были детские (комнаты) и няни».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 315. Не отсутствовавшие и в доме Пастернаков. Изменившиеся условия – просто самоотверженную и тем счастливую мать – сам Пастернак заметил только к концу пятидесятых, когда родился внук. «Сопоставляя привычную ему строгую педантичность ухода за ребенком с тем, как моя Аленушка легко сама справлялась с мальчиком, он говорил: Может быть, вы и правы, что так просто его воспитываете. Наверное, так и надо».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 555.

На то существует женский глаз и материнская интуиция – чтобы видеть, что действительно требуется ребенку, а что может превратиться в навязчивый психоз или жупел для побежденного и истерически покорного мужа.

Для отца, Леонида Осиповича, семейственность – важнейшая черта жизни, но не «плотоядная», а скорее гигиеническая; а гигиена, когда она есть, – она не заметна, когда ее нет – становится источником горестей, болезни, отверженности. Леонид Осипович личной близостью к Толстому и знакомством с ним был очень доволен, надеялся, что его большое гнездо знавшим перипетии его жизни и круг знакомств будет подсказывать некоторые ассоциации; для Бориса выражение «толстовский дух» было словами ругательными, оно обозначало бездушие, равнодушие к его родительской озабоченности, которую он почти искусственно разжигал в себе по отношению к даже еще не оставленному Жененку. Отец пытается его привести в чувство: «Читая твои полные душевных страданий и боли письма и за маму (Женю-большую) и за ребенка и за себя и т.д. – прямо от души тебя жалко и хочется скорее тебя унять, успокоить – мало у тебя и без этого душевного „добра“?! Нервы, видно, у тебя, и без того всегда взвинченного и развинченного, – теперь что-то развинтились на все 100%… Нельзя так, Бо-рюша! Это ведь начало твоей жизни – еще столько-столько впереди. Жененок – прекрасный ребенок… »

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 309.

Пастернак подставляет щеки и ничего не желает для себя, дает просящему. Выхаживает ребенка по изнурительным стандартам слабой здоровьем Жени, подписывает резолюции в профкоме, вызвавшем его на разборку по жалобе оставляемой жены, обеспечивает жизненный уровень в соответствии с запросами требующих. Не зря он так плодовит – наглядно показывает, сколько времени и душевных сил можно сэкономить, если служить солдатом, а не военачальником. Он избрал себе другое поле сражения и командует не здесь.

И.П. сказала: «По „Живаго“ видно, что Пастернак не любил детей – они были для него только отяготителями женской доли, на которой он только был сосредоточен („в браке дети теребят“)».

ГАСПАРОВ М. Записи и выписки. Стр. 123.

Отцы всегда больше любят старшую дочь и младшего сына. А мать – младшего ребенка, младшего сына или младшую дочь. Младшего сына больше – потому что он большего лишится: первородного титула, майората. Это сидит в крови. И мать его подсознательно хочет защитить. Для отца же старший – тот, кто будет – лично – вместо него. Пастернак бунтует иногда против Жененка. Себя – такого – он хотел бы убить.

Толстому удалось осчастливить своих детей тем, что он дожил до своего позора – их зрелых лет. Толстой мечтал о детях как девушка – только до черты замужество-дети-няни-чай на веранде. Девушки (в те времена) дальше в мечтаниях не шли – взять, например, детьми реванш за свои неудавшиеся жизни – это новые возможности, предлагаемые современным обществом. При патриархальном укладе значимым было только не остаться вне этого маленького, закрытого круга. Вольной открытой дороги пугались все.

Мужчины во все времена были вольнее и знали, что все зависит от них самих. Мужчины часто хотят продолжателя своего дела. Какое дело жизни мог завещать своим детям Толстой? Пастернаку тоже наследник не был нужен. Ребенка со своим трудолюбивым, не очень опрятным, по старомодному, педантично, но нерационально организованным бытовым складом, он хотел, как хотел дождя, мороза – всякого природного явления, любое из которых принимал с благодарностью и жадностью: рассматривал, присматривался, поэтически изучал. Его слепки этих явлений: утренников, метели, ночи на даче – свежи, как будто вышли непосредственно из его рук, – в смысле, что они предварительно не создавались Творцом (с большой буквы, Создателем, изготовителем неба и земли).

Еще этим ребенком он хотел занять свою возлюбленную: ей ведь нечем было еще заниматься. Что за фантазия Евгении рисовать! У него была манера сверхвежливости, деликатности (механическая, он запускал ее и прокручивал до самого конца – пока не отшивал человека грубо и однозначно, нисколько не затрудняясь): он с большим пиететом, практически издевательским, трепетал перед Жениным профессионализмом, она все принимала за чистую монету, в Берлине (куда вырвались из голодной Москвы, когда людям есть было нечего, а у Жени что-то женское – истерики, неудовлетворенность) требовала себе отдельную комнату для «занятий» – Пастернак в расчет не принимался, а сын их в 2005 году спокойно говорит в интервью: «Мама думала, что он поступится своей работой, но для отца это было бы трагедией». Это уже о Москве, где надо было просто работать по дому – и работу Пастернака она видела такой. Чтобы не заблуждались на этот счет и мы, «идеальный сын» – определение пастернаковского биографа Д. Быкова – поясняет: «для отца это было бы трагедией».