Михаил Барро - Маколей. Его жизнь и литературная деятельность

«Адвокаты Карла, – отвечал на это Маколей в статье о Мильтоне в 1825 году, – подобно адвокатам прочих злодеев, уличаемых неотразимой очевидностью, обыкновенно избегают всякой полемики о фактах и довольствуются показаниями о характере подсудимого. Он отличался столькими частными добродетелями! А разве Яков II не отличался частными добродетелями? Разве Оливер Кромвель – пусть будут судьями злейшие его враги – не имел частных добродетелей? Да, наконец, какие добродетели приписываются Карлу? Религиозность, искренностью не превосходившая, а слабостью и узостью совершенно равнявшаяся религиозности его сына. Да несколько дюжинных семейных качеств, какие приписываются половиной надгробных камней в Англии лежащим под ним покойникам. Добрый отец… Добрый супруг!.. Действительно, полное оправдание пятнадцати лет преследования, тирании и криводушия. Мы виним его в том, что он изменил коронационной присяге, а нам говорят, что он был верен супружескому обету! Мы обвиняем его в том, что он предал свой народ в безжалостные руки самых рьяных и жестокосердных прелатов, а защитники отвечают, что он брал к себе на колени и целовал своего маленького сына! Мы осуждаем его за то, что он, обязавшись, за хорошее и ценное вознаграждение, соблюдать статьи Прошения о праве, нарушил их, а нам объявляют, что он имел обыкновение слушать молебен в 6 часов утра!.. Что касается нас, мы, признаемся, не понимаем обычного выражения: хороший человек, но дурной король. Для нас оно так же удобопонятно, как выражения: хороший человек, но бесчеловечный отец, или хороший человек, но вероломный друг. При оценке характера какого-нибудь лица мы не можем оставить без внимания его поведения в важнейшем из всех человеческих, отношений, и если в этом отношении найдем его себялюбивым, жестоким и лживым, то смело назовем его дурным человеком, несмотря на всю его умеренность за столом и на всю его аккуратность в церкви…»

Маколей признавал неистовства революционеров. Было бы лучше, если бы их не было, но раз они были, он признавал их «ценой» английской свободы и спрашивал только: «Стоило ли приобретение такой жертвы?» Самые неистовства революционеров были, в его глазах, естественным следствием того, на что обрушивалась их нечеловеческая ярость. «Если бы народ, – говорил он, – выросший под игом нетерпимости и произвола, мог свергнуть это иго без помощи жестокостей и безумств, половина возражений против деспотической власти устранилась бы сама собой. В таком случае мы были бы вынуждены признать, что деспотизм по крайней мере не имеет пагубного влияния на умственный характер нации. Мы оплакиваем насилия, сопровождающие революции. Но неистовство этих насилий всегда будет пропорционально свирепости и невежеству народа, а свирепость и невежество народа будут пропорциональны притеснению и унижению, под гнетом которых привык он проводить свою жизнь. Так было и в нашей междоусобной войне. Владыки церкви и государства пожали только то, что посеяли. Правительство запрещало свободные прения. Оно употребляло все средства к тому, чтобы народ не знал ни прав своих, ни обязанностей… Если наши правители пострадали от народного невежества, то это потому, что сами они отняли у народа ключ знания. Если народ нападал на них со слепой яростью, то это потому, что они требовали от него столь же слепой покорности…»

Этюд о Мильтоне был началом целого ряда других столь же блестящих этюдов, известных под названием «опытов», или эссе (Essays). Блестящий слог, то краткий, то разливающийся мерными периодами, неожиданные, но меткие характеристики и сравнения, например сравнение Мильтона с Данте и Эсхилом, уменье из сухого и необработанного материала извлечь изюминку – все это сразу привлекло к Маколею восторг читателей «Эдинбургского обозрения» и никогда уже не теряло своей притягательной силы. Скромные сотрудники «Трехмесячника» Найта недаром сожалели о потере блестящего коллеги, а домашнее управление по делам печати прекратило свою деятельность после этюда о Мильтоне.

Оставалось одно темное облако на просветлевшем горизонте Маколеев. Материальное положение семьи все еще было затруднительно, но двуликая судьба, казалось, навсегда повернула к Томасу свое улыбающееся лицо. За торжеством над строгостью Джеффрея, за пожизненным пленением читателей последовало завоевание симпатии «Нестора» партии вигов, лорда Ландсдауна. Почтенный покровитель молодых талантов представил Маколея избирателям своего «гнилого местечка» Кальна, и в 1830 году Маколей сделался членом парламента. Вильберфорс видел в этом награду Захарии за его добродетель, а страна справедливо, в лице либералов, считала это ручательством за свои интересы.

Первая речь о евреях. – Отношение палаты. – Вторая речь о евреях. – Парламентская реформа. – Мнение Веллингтона. – Министерство Грея. – Билль о парламентской реформе. – Речь Роберта Пиля. – Раскол в рядах вигов. – Речь Маколея. – Историческая минута. – Билль в палате лордов. – Маколей – депутат от Лидса. – Ораторское искусство Маколея. – Назначение в Ост-Индию. – Переезд. – Положение Индии до Маколея. – Два лагеря реформаторов. – Взгляд Маколея. – Исторические ссылки. – Заботы о просвещении. – Связь мероприятий Маколея с его основными воззрениями. Судебная реформа. – Характеристика, оппозиции. – Уложение законов. – Достоинства и недостатки труда. – Отдельное мнение сведущего человека. – Тоска по родине. – Отъезд. – Смерть Захарии. – Утомление Маколея. – Отречение от политики. – Путешествие. – Переписка с Мельборном .

Первый парламентский дебют Маколея состоялся 5 апреля 1830 года по вопросу об уравнении в правах евреев. По словам оратора, принципиальные сторонники терпимости должны были высказаться за это, потому что в данном случае не было причин нарушать им свое profession de foi, как они допускали это в деле уравнения в правах католиков.

Католиков обвиняют в политических происках, в поисках прозелитов, в терпимости лишь по бессилию. На евреев этого обвинения распространить нельзя. «Относительно евреев история Англии показывает нечто совершенно противоположное. Она представляет, – говорил Маколей, – перечень угнетений и несправедливостей, которые претерпел этот народ без малейшей попытки возмездия. С начала до конца мы видим ряд гнуснейших жестокостей и лишений, перенесенных евреями ради своей веры». С этой точки зрения Маколею казалось несправедливым отказывать евреям в политических правах на том же основании, как католикам. Это значило бы, по его мнению, одинаково осуждать «равносильного и слабого, пылкого и терпеливого, пропагандиста и человека, чуждого всякой пропаганды, политика и человека религиозного».