В. Огарков - Екатерина Дашкова. Ее жизнь и общественная деятельность

Дашкова еще в 1768 году письменно из деревни обратилась к Екатерине за разрешением заграничного путешествия, но письмо ее было оставлено без ответа. Тогда она предприняла поездку по России и только в 1769 году лично у императрицы, свидание с которой было самое официальное, выпросила себе разрешение на заграничный вояж. Перед отъездом к ней явился чиновник и привез ей 4 тысячи рублей на расходы от государыни. Эта “малость” очень удивила Дашкову, и она, по рассказу в ее записках, составила реестр только самым необходимым покупкам, а остальное, и притом большую часть, будто бы отдала привезшему деньги.

Следует обратить внимание на то противоречие, которое является в показаниях княгини насчет ее отношений к милостям свыше. С одной стороны, она говорит о своем бескорыстии, а с другой – возмущается “ничтожными подачками”. И самое странное то, что она, третируя их, все-таки под тем или иным предлогом, как бы по не зависящим от нее причинам, находит возможность пользоваться ими.

Дашкова с двумя детьми, девицей Каменской и другими спутниками выехала за границу в декабре 1769 года. Она соблюдала инкогнито и назвала себя Михалковой, по имени одной из деревень ее мужа. Конечно, в этой поездке княгиня не могла изменить своей привычке к экономии, и ее вояж был обставлен весьма скромно. Но Дашкову следует похвалить за то, что составляло отличие ее от других бонвиванствующих за границей россиян: она не жалела денег на приобретение действительно ценных предметов науки и искусства, которые впоследствии составили ее знаменитый кабинет естественной истории.

В Берлине она не хотела было представляться Фридриху II, так как ее инкогнито мешало этикету.

– Этикет – глупость! – сказал на это Фридрих Великий, обыкновенно не особенно долюбливавший женщин, да еще ученых, – Дашкова будет принята при моем дворе под каким угодно именем!

Однако эта любезность не мешала тому же Фридриху, как рассказывает граф Сегюр, зло смеяться над Дашковой и называть ее, по поводу участия в июньском событии, “мухой на рогах пашущего вола”.

В Спа Дашкова познакомилась с мистрисс Гамильтон и другими англичанами. С первой из них она заключила тесный дружеский союз. Знакомство с этой особой было очень важно для княгини по тем последствиям, которые оно повлекло за собой. Кузина мистрисс Гамильтон – мисс Вильмот – прожила впоследствии очень долго в России у Дашковой и усладила своей дружбой последние дни старухи, покинутой детьми и печально проживавшей в деревне. Эта же мисс Вильмот, как известно, издала в свет интересные записки княгини.

В Спа произошло знакомство и со знаменитым Неккером. Вместе с новыми знакомыми англичанами княгиня жила и путешествовала в Англии, отлично усвоив английский язык. Не мешает отметить эту черту привязанности Дашковой ко всему английскому. Княгиня походила в этом отношении на своих братьев. Как известно, Александр и Семен Романовичи прослыли на родине даже “англоманами”. Весьма возможно, что свойства английского типа очень подходили к той положительности и деловитости, которые были характерными чертами братьев Воронцовых и их прославившейся сестры.

В Париже Дашкова очень часто виделась с Дидро. Мы уже приводили выше сущность их беседы о крепостных. Дашкова заключила со знаменитым энциклопедистом искреннюю дружбу, и они долго переписывались. Нужно заметить, что княгиня вела себя за границей в высшей степени тактично, и ее отзывы об императрице были всегда восторженны. Это было прекрасной тактикой, и в позднейшем возвращении благоволения государыни немалую роль сыграли письма к ней Дидро и Вольтера, где последние передавали “Семирамиде” о восторженных восхвалениях ее Дашковой. Княгиня дошла в своей тактичности и осторожности до того, что последовала совету Дидро и не приняла Рюльера, автора известных мемуаров, где на долю Екатерины II приходилось немало колкостей. Княгиня Дашкова была очарована Дидро: “Мир не сумел достойно оценить это необыкновенное существо!” – с энтузиазмом восклицает она в своих записках. И Дидро, в свою очередь, оставил нам чрезвычайно сочувственный и, может быть, слишком пристрастный портрет княгини, некоторые черты которого, относящиеся к ее внешним качествам, мы приводили выше. “Она серьезна по характеру, – говорит Дидро о Дашковой, – обыкновенно не высказывает того, что думает, но если говорит, то просто и с истинным убеждением... душа ее потрясена несчастьем. Ее убеждения основательны и кругозор обширен. Она смела и горда. Она проникнута отвращением к деспотизму и к тому, что более или менее походит на тиранию. Она хорошо знает русских государственных людей и откровенно высказывает свое мнение о них, хваля их достоинства и в то же время резко отзываясь о недостатках. Она так же решительна в своей ненависти, как и в дружбе, у нее есть проницательность, хладнокровие, верные суждения”.

В этом любопытном портрете, из которого мы сделали лишь извлечение, можно не согласиться только с характеристикой скромности Дашковой, не любившей будто бы, чтобы ей удивлялись, – хотя, наоборот, ее тщеславие бьет, так сказать, из-под каждой написанной ею строки, из-под каждого сказанного ею слова. Из сообщенного Дидро видно, что заботы и волнения, пережитые княгиней, необычайно состарили ее и расстроили здоровье. Во время свиданий с Дидро Дашкова была 27-ми лет, но ей по виду можно было дать сорок лет.

В Женеве она увиделась с Вольтером, перед которым привыкли благоговеть и она, и ее августейший друг и сочинениями которого зачитывались обе. Она выразила желание посетить фернейского отшельника и получила письмо от него, начинающееся так: “Фернейский старик, почти слепой и удрученный страданиями, поспешил бы упасть к ногам княгини Дашковой, когда бы его не удерживали болезни”. Вольтер приветливо приглашал путешественницу к себе.

Она его вскоре посетила, но вынесла не совсем то представление о личности знаменитого писателя, которое составила себе по его произведениям. Старик принял ее любезно, но не меньшую любезность обнаружил и к двум откупщикам из Парижа, обедавшим с ними. Разговаривали о самых неинтересных предметах. При встрече не обошлось без тех льстивых слов, которыми был так богат в необходимых случаях насмешливый язык этого писателя. Вольтер сидел в большом кресле больной, страждущий.

– Что я слышу? – преувеличенно льстиво приветствовал он гостью. – Даже голос ее – голос ангела!

Потом, посещая запросто Вольтера, она забыла впечатление первого свидания и наслаждалась беседой этого кумира всех высоких особ, перед которыми так умело балансировал знаменитый фернейский отшельник, давая им порой жестокие щелчки в своих произведениях.