В. Огарков - Григорий Потемкин. Его жизнь и общественная деятельность

28 апреля 1791 года дан был Потемкиным великолепный праздник во вновь подаренном ему императрицей Таврическом дворце, затмивший своей чудовищной роскошью прежние пиры этого мота. Праздник этот – лебединая песнь “великолепного князя Тавриды” – был фантастической сказкой, выхваченной из воображения какого-нибудь необузданно восторженного поэта. В несколько дней перед дворцом, по повелению “светлейшего”, образовали большую площадь, простиравшуюся до самой Невы: снесли заборы и здания, расчистили место. Воздвигли триумфальные ворота и устройства для иллюминации. На образовавшейся площади предполагалось празднество для народа: были расставлены закуски, медовый квас, пиво, сбитень, а также и развешаны подарки – сапоги, шляпы, кушаки и пр. Но, увы! То, что предназначалось для забавы народа, окончилось для него печально: празднество должно было начаться в момент прибытия государыни, но народ раньше этого накинулся на выставленное для него угощение. Потребовалось вмешательство полиции, и произошло нещадное избиение толпы.

Внутренним устройством дворца и выработкой программы праздника занимался сам князь. Как размеры здания, так и груды наполнявших его сокровищ давали возможность осуществить безудержно разыгравшуюся фантазию Потемкина, которого, притом, нельзя было упрекнуть в отсутствии художественного вкуса. Какие долгие толки в России и за границей оставил по себе этот невозможно богатый праздник, – этот апофеоз роскоши и могущества “великолепного князя”, обошедшийся, как рассказывают, в полмиллиона рублей!

Говорят, что для иллюминации скупили весь воск в Петербурге и за ним, кроме того, был послан еще нарочный в Москву. Одного этого материала было куплено на 70 тысяч рублей, убранство зал, коридоров и приемных представляло смесь азиатской роскоши с европейским изяществом. Более двухсот люстр, кроме имевшихся во дворце, было взято напрокат в лавках. Особенным великолепием поражали две громадные залы, разделенные колоннадой. Первая – танцевальная – была украшена зеркалами, вазами, люстрами и печами из лазурного камня; в другой князь устроил огромный зимний сад, в котором, для большего эффекта, расставлены были колоссальные зеркала, обвитые зеленью и цветами. Эти зеркала отражали огни роскошной иллюминации. В саду высился храм с жертвенником, на котором стояла статуя Екатерины из паросского мрамора с надписью – “Матери отечества и мне премилосердной”; кроме того, имелись и жертвенники “благодарности” и “усердия”. На лужайке сада стояла пирамида, оправленная золотом, осыпанная драгоценными камнями и украшенная вензелем монархини. В глубине сада виднелся грот, на стенах и карнизах зал красовались надписи: “Екатерине Великой”, “От щедрот Великия Екатерины” и др. Чудные гобелены, сотни картин редчайших мастеров и драгоценные ковры в громадных количествах украшали эти баснословные чертоги. Тут были разные диковинки и чудеса, собранные за громадные деньги экстравагантным князем: золотой слон с великолепными часами, павлин, драгоценные с органами люстры герцогини Кингстон. Были некоторые намеки и на злобу дня. Громадные гобелены, украшавшие гостиную, изображали известную библейскую историю Амана и Мардохея.

Гостей на праздник Потемкина собралось несколько тысяч. При появлении императрицы князь сам высадил ее из кареты. Гости явились в маскарадных платьях; сам Потемкин – в алом кафтане и в епанче из черных кружев; его украшенная огромным количеством бриллиантов шляпа была до того тяжела, что ее за “светлейшим” носил адъютант.

Екатерина заняла приготовленный для нее трон – и в танцевальной зале начался балет (кадриль) в двадцать четыре пары из самых знатнейших дам и кавалеров, в числе которых были великие князья Александр и Константин. Все участвовавшие явились в белых одеждах, украшенных бриллиантами на сумму в десять миллионов рублей. В заключение кадрили протанцевал соло знаменитый в то время балетмейстер Ле Пик.

Музыка гремела, вместо литавр грохотали пушки, и с хоров раздавалась известная песнь Державина:

На изящно устроенном театре даны были два балета и две комедии. Не обошлось, между прочим, и без псевдопатриотических сцен. Во второй комедии, “Смирнский купец”, продажными невольниками явились жители всех стран, кроме России. Глубокая ирония на нравы родной страны!

После блестящего бала был сервирован не менее роскошный ужин на 600 человек. Сотни лакеев и гайдуков, обряженных в новые роскошные ливреи, прислуживали гостям. Потемкин стоял за креслом императрицы, пока она не настояла, чтобы он сел. Екатерина уехала во втором часу ночи. При ее выходе из залы на хорах дворца, под аккомпанемент органа, пропета была итальянская кантата, прославлявшая Екатерину:

Потемкин, преклонив колена, в глубоком умилении плакал, приникнув устами к руке императрицы. В этих слезах вылилась и благодарность за милости, и уязвленное самолюбие человека, которому угрожал опасный соперник, и, может быть, предчувствие недалекой кончины...

После этого волшебного праздника князь – главнокомандующий всеми армиями, – вместо того, чтобы спешить к ним, оставался в Петербурге около трех месяцев. Носилась масса слухов о причинах долгого пребывания Потемкина в столице, доходивших до предположений, что он домогался разрешения основать из областей, отнятых у Турции, особое царство и владычествовать в нем под главенством России. Но для лиц, лучше посвященных в дела этого времени, ясны были причины медлительности князя: его более, чем мир с Турцией, чем блестящие победы над визирем, занимала победа над Зубовым, который мутил до бешенства Потемкина, не терпевшего соперников во власти.

Могли быть и другие мелкие причины, которые, однако, для не знавшего пределов своим желаниям князя являлись крупными. Вот что, например, писал Завадовский в письме к С. Р. Воронцову об этих “мелких” причинах:

“Князь, сюда заехавши, иным не занимается, как обществом женщин, ища им нравиться и их дурачить и обманывать. Влюбился он еще в армии в княгиню Долгорукову, дочь князя Барятинского. Женщина превзошла нравы своего пола в нашем веке: пренебрегла его сердце. Он мечется как угорелый... Уязвленное честолюбие делает его смехотворным...”

Ко всему этому нужно прибавить, что с князем опять случались жестокие припадки хандры и отчаяния: у него появлялись предчувствия близкой кончины, которые на этот раз не обманули его.

Пребывание в Петербурге полководца, которому следовало бы спешить на юг, давало поводы врагам его к жестоким нападкам, имевшим на этот раз достаточные основания. К досаде “светлейшего”, оставленный во главе армии талантливый полководец князь Репнин как бы оттенил своей энергией сибаритство Потемкина и его вообще медленные предшествовавшие действия. Ряд блестящих побед, из которых главная была одержана над верховным визирем при Мачине 28 июня, заставил даже “светлейшего” завидовать полководцу и злиться на него за успехи. Потемкин ясно видел, что может утратить обаяние победителя в войне, которую он начал, но которую мог блестящими ударами кончить другой, принудив несговорчивых турок, наконец, к выгодному для России миру; и действительно, Репнин уже начинал вести мирные переговоры от себя.