Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза

Дерзость этих господ, как только они отделались от Сперанского, перешла всякие пределы; с энергией бешеной злобы они взялись за дело международной интриги. Разъединяющие нас в настоящее время страсти и вражда бледнеют, кажутся мизерными, при сравнении с этой бешеной ненавистью, с этим баснословным озлоблением, составлявшим содержание всей жизни этих людей. Армфельт организовал тайную дипломатию от одного конца Европы до другого. Он взывал и к немецким патриотам, и к французам, которых достойная уважения верность несчастному прошлому держала вдали от их отечества, т. е. к непримиримым элементам эмиграции. Но, помимо того, он обращался к людям с обманутыми надеждами, ко всем завистникам, к находящимся не у дел авантюристам, к изобличенным предателям. Он расшевелил гнезда этих паразитов. Все они закопошились и откликнулись на его призыв. Он написал Антрегу и постарался возбудить энергию этого уставшего интриговать заговорщика [468]; написал Дюмурье, который в своем ответе предложил ему, как образец будущей борьбы, “войну скифов с Дарием”. [469]Старик Серра-Каприола, числившийся в Петербурге посланником экс-короля обеих Сицилий, взялся поднять на ноги Италию. Левенхильм добился разрешения для посла восставших кортесов открыто прибыть в Россию и установил связь между борьбой в Испании и военными операциями на Севере. [470]Бернадот, в стремлении вредить нам, доходил до исступления. Отвечая на предложения Наполеона в туманно-примирительном тоне, ибо считал полезным “говорить императору фразы, которые держали бы его в неизвестности” [471], он пускался во всевозможные предприятия, программу которых составил себе заранее и задачей которых было вредить нам. Он усиленно хлопотал о сближении России с Великобританией, старался устроить в Константинополе такой мир, результатом которого могла бы быть война между турками и Францией; он работал в Берлине, работал в Вене. Чтобы воздействовать на Австрию, он приказал написать эрцгерцогу Карлу, затрагивал его самолюбие и старался подействовать на его честолюбие. “Если дела пойдут так, как есть причина на это надеяться, говорил он, то три или четыре трона кажутся не занятыми или могут быть созданы... В особенности должен остановить на себе его внимание трон Италии”. – “Одним словом, говорил Бернадот, я старался вскружить ему голову; не знаю, каков будет результат”. [472]

Главным же образом старался он взвинтить и ожесточить против Наполеона императора Александра. Он постоянно находил, что Александр еще недостаточно враждебно настроен против Наполеона. Стараясь изо всех сил разжечь его вражду, он не пропускал ни одного дня, чтобы не подлить масла в огонь. Сухтелен все еще находился в Стокгольме, где с ним обходились, как нельзя лучше. Принц разрешил ему приходить в любой час, за исключением тех дней, “когда он говел” [473]. По вечерам Сухтелен имел доступ в интимный круг, который собирался у королевы. Эти собрания носили простой, почти патриархальный характер. Вокруг круглого стола сидели за работой королева и несколько дам. У Сухтелена было свое определенное место между королем и королевой, которые милостиво беседовали с ним. Позднее, когда приезжал принц, разговор становился оживленнее. Бернадот с обычным мастерством говорил о Наполеоне; рассказывал на свой лад личные о нем воспоминания и доходившие до него из Парижа злые сплетни. Трудно представить себе небылицу, которой бы он не выдумал, чтобы обрисовать “этого человека”, как вероломного, гнусного, сумасбродного – словом, во всей мерзости его черной души. Он выставлял его то бешеным, то больным и даже убийцей. Послушать его, так в подпольях уже точились кинжалы на императора Александра и на него самого; он уверял, что, по его сведениям, уже обратились “в Париж к секте иллюминатов, чтобы те убедили своих собратьев в России и Швеции нанести оба удара одновременно” [474]; что этот план был выдан одним из членов секты, который ужаснулся, узнав об этом. Он просил передать императору Александру, что умоляет его заботиться о сохранении своей драгоценной жизни. Что же касается его, “он не знает страха. Он рад умереть, лишь бы ему удалось заплатить Швеции долг признательности и помочь спасти Север. Он ничего не имеет против того, чтобы его сразила последняя пуля, выпущенная отступающей армией Наполеона во время переправы через Рейн”.

Некоторое времени спустя, прибавляя к превосходящим всякую меру выдумкам некоторую долю правды, он приписывал Наполеону планы, безумие которых должно было ободрить его врагов. “На днях, сказал он Сухтелену, я говорил вам о его планах насчет Константинополя и Египта. Сегодня мне сообщают еще и другие. Мне пишут, что он рассчитывает покончить с Россией в два месяца; затем пойдет на Константинополь, куда хочет перенести свою столицу, чтобы оттуда управлять Россией и Австрией, как и всеми остальными. Затем он хочет напасть на Персию, обосноваться в Испании, где ему не придется иметь дела с людьми, которые рассуждают; наконец, не более, как через три года, двинуться на Дели и напасть на англичан в Индии. [475]

Вот что мне пишут. От него я жду всего; нет такой сумасбродной выходки, которой бы я не поверил”'. Вступая на более практическую почву, он, время от времени, как результат проницательных наблюдений, давал полезные сведения о характере Наполеона, о свойствах его темперамента, о средствах привести его в замешательство и одолеть его [476]. Он указывал тоже на сильные и слабые стороны наших войск. Обращая внимание на их способность к страшному натиску, он указывал и на их впечатлительность, и на склонность внезапно падать духом. Он умолял “по возможности избегать открытых сражений”, морить голодом и изнурять наши войска, держать их в вечной тревоге внезапными нападениями, засадами, стычками; когда удастся окружить какой-нибудь отряд – брать в плен офицеров, убивать солдат. В своих, в полном смысле слова, бесславящих его советах этот недавний француз настоятельно рекомендовал не давать пощады французским солдатам. [477]

Несмотря на все усилия довести Александра до высшей степени раздражения и укрепить его веру в свои силы, наши враги находили, что могут быть вполне уверены в нем только после первого пушечного выстрела, т. е. когда начнется резня. Левенхильм высказал эту мысль со зверским цинизмом. “Только в тот день, – сказал он, – когда польется кровь, можно быть уверенным, что ход событий не будет прерван”. [478]Поэтому, с согласия Бернадота и следуя его инструкциям, он убеждал Александра начать враждебные действия – не ждать, чтобы французы подошли к русской границе, а вторгнуться, раньше их в восточную Пруссию и Польшу.

Это был единственный пункт, по которому Александр все еще затруднялся принять определенное решение. Он взвешивал и сравнивал выгоды, которые могла дать ему инициатива военных действий, с нравственным ущербом, который мог для него отсюда последовать. Его любимой фразой всегда было: я не хочу быть зачинщиком. Тем не менее он собирался покинуть Петербург, чтобы поехать в Вильну, где хотел устроить свою главную квартиру и принять на себя командование войсками. Вскоре он пришел к убеждению, что ему нельзя больше откладывать свой отъезд. 21 апреля, после торжественного богослужения в соборе Казанской Божией Матери, он проследовал во главе космополитической свиты через город, и, напутствуемый благопожеланиями и изъявлениями верноподданнических чувств всего населения, направился по дороге в Вильну. За несколько дней до этого он пригласил к своему столу много офицеров и сказал им: “Мы принимали участие в войнах против французов, как союзники других государств, и мне думается, что мы исполнили наш долг. Теперь наступило время защищать не права других, а наши собственные права. Вот почему, веря в Бога, я надеюсь, что каждый из вас исполнит свой долг, и что мы не уроним приобретенной нами славы”. [479]