Альберт Вандаль - Разрыв франко-русского союза

Лористону поручено было указать в России на миролюбивый характер речи, совпавшей с целым рядом успокоительных симптомов, и настоять на необходимости безотлагательно придти к соглашению. “Внушите Лористону, – пишет император герцогу Бассано, – что я желаю мира и что пора уже поскорее покончить со всем этим. Передайте ему, что приезд Коленкура и его последние письма дают надежду, что император изменит свои решения и что, если Россия не делает новых приготовлений, я тем более не буду делать таковых; что несколько времени тому назад я потребовал от Баварии и Бадена новые полки, но что на днях я отменил это требование, что я остановил отправку пушек, назначенных для крепостей на Одере; что же касается обозов, которые находятся в настоящее время в пути и о прибытии которых в Данциге могут узнать, то следует обратить внимание на расстояние, сославшись на которое можно объяснить, что эти движения исполняются по приказаниям, данным два месяца тому назад”. [241]

Наполеон ни на минуту не допускает мысля, что ему поставят в упрек эти передвижения, ибо они явились прямым следствием положения, занятого весной Россией. Тогда Франция сделалась свидетельницей, как войска густыми колоннами шли по направлению к герцогству, и, следовательно, была в положении законной обороны. Ее право приступить к вооружениям было безусловное, неоспоримое. Ему даже кажется, что Лористон недостаточно энергично отстаивает это положение. Уже при чтении первых депеш посланника Наполеон заметил, что тот сразу же подпал под влияние Александра, что он не устоял против его обаяния: во время спора был слаб и уступчив; не воспользовался своим выгодным положением; не сумел дать справедливой оценки коварным речам. Он также, если его там не направить, даст обольстить себя. “Обвить гирляндами цветов”. Исходя из этих соображений. Наполеон тотчас же приказывает герцогу Бассано обратиться к послу со строгим предписанием – держаться твердо; признаться, не стесняясь, в наших вооружениях и заставить признать, что мы были вправе так поступать, а не метаться и не отрицать их в туманных и запутанных фразах, да к тому же, против всякой очевидности. “Скажите Лористону,—пишет император министру, – что он плохо понимает мое положение; что России все известно; что я сказал об этом всем русским, ибо нужно быть слепым, чтобы не видеть, что все мои дороги загромождены обозами с припасами, командами военного конвоя и выступившими в поход отрядами, и что нельзя тратить по двадцать пять' миллионов в месяц, не поднимая на ноги все, что есть в стране; но что все это было приказано мною только после того, как Россия дала мне понять, что может изменить мне и воспользуется первым благоприятным моментом, чтобы начать враждебные действия.

В вашем письме к Лористону добавьте: “Император находит очень странным, что в этом случае вы не нашлись, что ответить... Император не вооружался, когда втихомолку вооружалась Россия. Он вооружился на виду у всех и только тогда, когда Россия, по словам самого Императора Александра, была готова. Император не издавал манифеста [242], не заводил ссор на глазах европейских дворов, он даже не дал ответа. Наконец, Император ничего так не желает, как привести дела в то положение, в каком они были раньше. Он предлагал это, но вместо того, чтобы прислать кого-нибудь для переговоров, говорят несуразные вещи. Итак, Императору угодно, чтобы вы не отрицали вооружений и тем не ставили Саксонию в затруднительное положение, а чтобы настоятельно просили о прекращении этого строгого положения – не путем взаимных обвинений, а путем чистосердечных объяснений, стараясь найти средства к соглашению, если таковые можно найти” [243]. Эта оговорка, эта формула сомнения выдает истинную мысль императора. У него нет ни желания, ни предвзятого намерения вести войну. В сущности, он хотел бы избежать ее и был бы благодарен каждому, кто избавил бы его от нее. Но он не видит средств устранить разрыв путем мирного соглашения. Мысль полностью удовлетворить желание России, иначе говоря, расчленить герцогство, по-прежнему ненавистна ему. “Исходите из того положения, – приказывает он писать Лористону, – что русским войскам, чтобы заставить нас дать согласие на столь позорное расчленение, потребуется оттеснить нас к Рейну”. [244]– “Это было бы позором, – энергично продолжает он,– а для Императора честь дороже жизни”. Но, с другой стороны, он понимает, что Россия не получит удовлетворения, которого он не может дать, никогда не вернется к прежнему доверию, что почти нет надежды обойти затруднение и найти какой-нибудь хитроумный выход. Одним словом, что вне того, чего он не хочет сделать, ничего сделать нельзя. Вот почему, несмотря на его миролюбивые уверения, несмотря на его как будто искренние обещания, его неотступно преследует засевшая в нем и в большинстве случаев руководящая его поступками мысль, что в будущем году ему неизбежно предстоит война. Приостановив на время отправку войск в Германию, он очень скоро возвращается к прежней деятельности. Правда, он не увеличивает, напротив, даже уменьшает стоящие на первой линии войска. Чтобы ответить на один из предметов беспокойства Александра, он не усиливает гарнизонов Данцига; он останавливает на Одере один из полков, назначенных для этой крепости, и приказывает отступить части вестфальской бригады, командированной для несения службы в той же крепости. Но вся эта предупредительность имеет целью отвести глаза от более важных движений в тылу, ибо в то же время батальоны, формирующиеся в учебных командах, присоединяются к армии Даву и незаметно увеличивают ее на тридцать тысяч человек. По границам Германии Наполеон организует подкрепления в более широких размерах и с более тщательной подготовкой. Стоящие на левом берегу Рейна и на южном склоне Альп, спешно набранные и, следовательно, находящиеся не в полном составе команды, он заменяет настоящими армиями. [245]Он хочет иметь возможность в подходящий момент наводнить Германию солдатами и бурным потоком направить их к границам России.

Эти медленные, методические подготовления не так бросались в глаза, как лихорадочная деятельность предыдущего времени. В Германии, Австрии, даже в Польше – во всех странах, которые боялись сделаться театром военных действий и ставкой борьбы, – были уверены, что война окончательно устранена. В министерствах и дворцах государей, после страшных волнений, вызванных близостью кризиса и необходимостью принять то или иное решение, наступило относительное спокойствие. Политика оказалась не у дел; дипломаты устроили себе каникулы. Высший свет разъехался по курортам Богемии наслаждаться солнечными днями этого чудного лета. Даже проживающие в Вене русские, эти неутомимые сеятели раздора, очевидно, потеряли надежду на скорый разрыв. После бешеного натравливания Австрии к войне, после неимоверных усилий направить ее весной на этот путь, они вдруг снялись с места и понеслись, по выражению нашего посланника, “топить свою скорбь в водах Бадена, Карлсбада и Теплица”. [246]Но перемена места не прекратила их деятельности; напротив, она дала им возможность с помощью прибывших из России подкреплений и многочисленных союзников, которых они нашли на месте, возобновить партийную войну и открыть летнюю кампанию, что не могло не оживить и не поддерживать неудовольствие императора.