СТИВЕН АМБРОЗ - Эйзенхауэр. Солдат и Президент

Во время этого кризиса уверенность Эйзенхауэра в себе возросла невероятно. Его первоначальное интуитивное суждение о немецком контрнаступлении оказалось верным; его решение бросить в сражение 7-ю и 10-ю бронетанковые, а также 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии было верным; он по-прежнему чувствовал, что передача северного фланга Монтгомери оставалась верным решением; его решение направить атаку Пэттона на Бастонь тоже оказалось правильным. Теперь он вычеркивал линию фронта, показывая своим парням, что надо сделать. Что бы Брук и Монтгомери ни говорили о его неопытности, он взял это сражение под свой контроль и вел его. Но главное испытание у Эйзенхауэра еще было впереди. Отдавать приказы Брэдли, Пэттону и Деверсу — это одно, а отдавать их фельдмаршалу Монтгомери — совсем другое.

Эйзенхауэр начал беспокоиться, что, как и в Кассерине, союзники могут опоздать с контратакой. Монтгомери, как выяснилось, собирался ждать оптимальных условий. 27 декабря на регулярной утренней встрече в ВШСЭС дискуссия шла вокруг необходимости начать наступление как можно скорее. Теддер подчеркивал, что хорошая погода долго не продлится и что необходимо нанести немцам решающий удар, пока самолеты еще могут летать. В этот момент пришло сообщение, что Монтгомери составил новый план атаки, который требует участия двух корпусов. "Слава Богу, от которого вся благодать", — заметил Эйзенхауэр*41.

Напряжение, которым характеризовались отношения Эйзенхауэра и Монтгомери с середины июня 1944 года, теперь достигло своего апогея. Как и перед Каном, оно концентрировалось вокруг различий в оценке намерений немцев, а также времени и силы наступления союзников. Эйзенхауэр считал, что немецкие дивизии в выступе сильно потрепаны и плохо укомплектованы, а их линии снабжения находятся в плачевном состоянии. Он хотел нанести им мощный и стремительный удар. Монтгомери колебался. Он сказал Эйзенхауэру 28 декабря во время встречи в его штаб-квартире, что немцы предпримут еще одну атаку на северный фас выступа. Он считал, что лучше всего встретить эту атаку, а затем бросить в контратаку 1-ю армию. Кроме того, Монтгомери собирался атаковать вершину выступа, вытесняя немцев за Западный вал, а не пытаясь атаковать во фланг, чтобы отрезать им отступление.

Эйзенхауэр ответил ему, что, если он будет ждать, Рунштедт либо отведет войска из выступа, либо разместит на линии фронта пехотные дивизии, а танки уведет в резерв. А последнего мы, добавил Эйзенхауэр, "допустить не можем", и снова настаивал на наступлении в ближайшее время. Монтгомери повторил, что сначала он должен дождаться намечаемой немецкой атаки. Эйзенхауэр недовольно заметил, что никакой немецкой атаки не будет, и в конце концов Монтгомери вынужден был согласиться: если немецкого наступления не будет в ближайшие день-два, 1-я армия начнет контратаку против немецкого фланга 1 января. Или, во всяком случае, так думал Эйзенхауэр*42.

Однако 30 декабря во ВШСЭС прибыл де Гиньяд с дурной вестью: Монтгомери не будет атаковать ранее 3 января. Такой удар общим надеждам не мог более терпеть ни один офицер ВШСЭС. "Что меня бесит, — взорвался Смит, — так это то, что Монтгомери не говорит в присутствии других". Говоря от имени Монтгомери, де Гиньяд утверждал, что Эйзенхауэр понял его неправильно — он не обещал начать контратаку 1 января. "Будь я проклят, обещал!" — ответил Эйзенхауэр. Он чувствовал, что его обманули, что Монтгомери пытается водить его за нос, что можно упустить великую возможность и что пришло время порвать с Монтгомери.

Эйзенхауэр продиктовал резкое письмо Монтгомери, требуя, чтобы Монтгомери выполнял свои обещания. А если он выполнять их не будет, продолжал Эйзенхауэр, то будет уволен. Де Гиньяд, которому показали копию письма, умолял Эйзенхауэра не отсылать его. Он сказал, что поговорит с Монтгомери, и все придет в норму. Эйзенхауэр любил де Гиньяда, как и все в ВШСЭС; его сговорчивость, здравый смысл и рассудительность находились в разительном контрасте с качествами его босса, он был прекрасным посредником между Монтгомери и ВШСЭС. Эйзенхауэр согласился подождать, пока де Гиньяд не поговорит с Монтгомери*43.

В канун Нового года де Гиньяд поговорил с Монтгомери, затем снова прилетел в Версаль, где сообщил: Монтгомери остается при том мнении, что следует дать возможность немцам истощить себя в последней атаке, а уж потом предпринимать против них наступление. Разгневанный Эйзенхауэр сказал, что Монтгомери твердо обещал ему начать наступление 1 января.

Брэдли тем временем наступал, веря, что Монтгомери начнет наступление 1 января. Но Монтгомери не начал, и немцы, чтобы остановить Брэдли, перебросили свои танковые дивизии с севера на юг.

Эйзенхауэр считал, что у Монтгомери серьезно нарушено чувство времени в военных операциях. С этим можно спорить, но что уж никак не подлежит сомнению, так это полное отсутствие у Монтгомери личного такта и умения ставить себя на место другого. В разгар споров о том, обещал Монтгомери наступать или не обещал, Монтгомери послал письмо Эйзенхауэру, в котором клеймил политику верховного командующего и требовал, чтобы ему, Монтгомери, подчинили все сухопутные операции. И, разумеется, должно быть лишь одно направление в наступлении — северное, а Пэттона следует оставить там, где он сейчас находится. Монтгомери даже написал проект приказа на эту тему, в котором не хватало лишь подписи Эйзенхауэра.

Вместо того чтобы следовать указаниям Монтгомери, Эйзенхауэр издал свою директиву, которая противоречила проекту Монтгомери по всем пунктам. Он вернул 1-ю армию под командование Брэдли и подтвердил свою приверженность наступлению на Германию по двум направлениям. "Чего мы сейчас должны, безусловно, избегать, — подчеркивал он, — так это стабилизации немцами фронта на выступе с помощью одной пехоты, что позволило бы им использовать свои танки в любом другом месте фронта. Мы должны перехватить инициативу, действовать стремительно и энергично"*44.

В сопровождающем письме к Монтгомери Эйзенхауэр был прост, прям и настойчив. "Я возражаю", — писал Эйзенхауэр, имея в виду убеждение Монтгомери, что следует иметь одного командующего сухопутными силами. Он пояснил, что сделал для Монтгомери все возможное и более не намерен слышать о подчинении ему Брэдли. "Уверяю вас, что в этом вопросе я не продвинусь более вперед". Потом добавил, что "спланировал наступление" на Рейн широким фронтом и приказал Монтгомери прочитать директиву очень внимательно. От расплывчатости предыдущих писем и директив, направляемых в адрес Монтгомери, не осталось и следа.

В заключение Эйзенхауэр заверил Монтгомери, что в будущем не собирается терпеть каких-либо споров на эти темы. "Было бы крайне печально, если бы наши взгляды разошлись настолько, что нам пришлось бы представить их на суд ОКНШ", — писал он, но, если Монтгомери продолжит в том же духе, он именно это и сделает. "Та неразбериха, которая за этим последует, безусловно, скажется на доброй воле и приверженности общему делу, которые обеспечили союзным силам уникальное место в истории", — признал Эйзенхауэр, но он ничего не сможет поделать, если Монтгомери будет упорствовать*45.