Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Рассвет третьего утра Надя встретила все у того же окна, на откидном сиденье. В прозрачной дымке занимающегося дня, она увидела, как навстречу ей побежали, чуть начинающие распускаться березки, свежие, молодые, стройные белоножки все в изумрудных кружевах. И провожая их, убегающих вдаль, она сама себе ответила: «Надо верить! Верить в то, что Бог поможет многострадальной моей земле очиститься от скверны и он же, Всемогущий, сотрет с лица земли вышки, проволоки с предзонниками, вахты и бараки дьявольской империи Воркутлаг — Речлаг, л/к, п/я, 223/33 «Р»».

Конец первой книги.

Москва встретила Надю теплым проливным дождем, и, пока она, путаясь подземными переходами, добралась, наконец, с Ярославского вокзала до Казанского, дождь прекратился, и кое-где проглянуло голубое небо. Электрички ходили часто, и, купив билет, она ждала недолго. Прошла по платформе вперед, к первому вагону и села у окна. Промелькнули станции со знакомыми названиями: «Новые дома», «Фрезер», «Сортировочная»… Как будто вчера это было, когда в последний раз она ехала этой дорогой, прижимая к груди аттестат, полная светлых задумок и надежд. Перед своей остановкой Надя вышла в тамбур, где уже стояли на выходе трое мужчин и разговаривали о чем-то своем, перемежая простые, примитивные слова отборной матерщиной. Они не ругались, просто мат органически вписывался в речь каждого из них. «Кто это? Бывшие зеки?» — удивилась она. Но они не были похожи на зеков. Одеты вполне прилично и не пьяны. Майор Корнеев, будучи сам отменным матерщинником, не зная, чем заполнить бур и карцер, приказал нещадно сажать зечек за мат. Но и бур, и карцер не пополнялись сквернословами, никто из зечек не попал туда за мат, а, возможно, его просто не замечали?

Мало изменилась Малаховка за эти годы. Чуть почище на платформе, лучше одеты жители, зато подземный переход совсем заплошал от сырости недавней зимы. Дачники, а их сразу отличишь, с авоськами и сумками, набитыми провизией, спешили, обгоняя друг друга к своим дачам. В общем, все как и прежде, «большой вольер» жил. Не ощущая особой радости от встречи со знакомыми местами, Надя пошла к своему опустевшему дому. Но дом ее оказался обитаем. Не обрадовалась приезду Нади и ее соседка Клава. Уже успела Клава занять ее дом и расселиться с подросшими детьми. Митька, здоровый парнина, косая сажень в плечах, набычился, наблюдая исподлобья за Надей, не ответил ей на приветствие. Комод мамин с зеркалом задвинули в угол, шкаф зеркальный, купленный здесь же, в сельпо, перед самой войной, поставили вместо ширмы, зеркало в шкафу разбили, а за шкафом старый Надин неубранный диван.

— Ты теперь насовсем иль на время? — озабоченно спросила Клава.

— Насовсем!

— Ну да, ну да! Амнистирована! — неопределенно протянула она. — Ты уж извини, ребята подросли, тесно в одной комнате, не умещаемся! Чего там двенадцать метров на четырех!

— Вещи где?

— Какие?

— От мамы остались!

— Какие вещи, хомут да клещи! Тетка твоя из Калуги увезла.

— Все?

— Что получше взяла! Да что у вас было-то? В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи!

Надя согнала беса, готового к бою. Но и Клава догадалась, что может возникнуть серьезное осложнение. Давно была продана кожаная на меху куртка отца, выданная на аэродроме перед войной, старый «Зингер», завещанный тетей Маней, перебита посуда и куда-то исчезли Алешкины книги. Поэтому Клава поспешила заверить Надю:

— Да ты не думай! Мы дом освободим, мы так, временно, пока тебя не было. И дом сохранили, а то растащили бы, опомниться не успела бы, только держись!

Надя вышла в сад, но и там не нашла ничего радостного. После морозов в финскую войну отец посадил две яблони. Мать, любя отца, с особенной заботливостью ухаживала и оберегала их, как память о любимом, радуясь первым цветам и с детским восторгом срывая первое яблоко. Теперь Надя и следа их не обнаружила. Хотела спросить, да что толку? Знала, все равно наврет Клава с три короба. Вечером за тонкой перегородкой, которая стеной делила небольшой дом надвое, было слышно, как спорили и ругались Клава с мужем. Поджарый, лядащий мужичок визгливо возражал ей, в чем-то не соглашаясь. Дородная Клава, или, как е называли в округе, «Клаушка», до войны бойко торговала в «кооперативе» и пользовалась уважением малаховцев, всегда готова ответить, чего привезли, что давать будут, и почем. В войну Клав овдовела и оказалась с двумя детьми на руках. Но оставалась одинокой вдовой недолго. Вышла за инвалида и держала его в «черном теле».

Долго ворочалась с боку на бок Надя на своем скрежещущем диване, который без охоты ей уступила дочка Клавы Аня, угрюмая бесцветная девушка, прозванная в детстве «немой пехтиль» за то что до пяти лет не говорила ни слова. И опять Надя подумала, что безрадостно ее возвращение в отчий дом. «Ни себе, ни людям с моего приезда. Уж лучше бы остаться там, попытаться устроить в театр или в культбригаду». Только под утро заснула, полная тревоги и сомненья.

Проснулась от шепота, шепелявила Клава: — Я те сказала, не разбрасывай деньги, где попало, сам знаешь, кто в доме, не маленькие.

— Пусть попробует только тронуть, я ей лохмы-то живо повыдергаю, — басил Митька.

«Лучше по морде б меня стеганули! — подскочила с дивана Надя и села. — Вот я какая! Люди деньги от меня прячут! И кто? Известная на всю Малаховку жуликоватая торговка Клава!» А Клава догадалась, что ее было слышно, и поспешила за шкаф, виляя необъятным задом:

— Тут о тебе справлялись, будить не стала, сказала, спишь…

— Кто?

— А участковый наш…

— Филька, что ли?

— Что ты! Филимон Матвеевич большой начальник теперь. Трушков, участковый наш, велел тебе в милицию срочно прийти.

— Зачем? Не сказал? Не знаешь?

— А я почем знаю? Все, кто из тюрьмы вернулись, на учете ведь!

И опять сдержала беса Надя. А так хотелось треснуть кулаком по рыхлой, дебелой заднице. Она не знала, что Клава чуть свет сбегала в милицию доложить, что приехала из тюрьмы «эта». Но Надя поняла: хотелось Клаве скандала, чтоб опять побежать с воплями пожаловаться в милицию, чтоб выселить, занять дом на законном основании, осудить хулиганку! Сказать: «Я предупреждала, сигналила!»

Поэтому не унималась:

— Подурнела ты здорово! — вроде как сочувствуя, пожалела она. — Тощая какая! Кожа да кости! И то сказать, тюрьма не красит!

— Верно! Ты молодец, тогда вовремя из кооператива смоталась, а то и тебе растрясти жир побольше моего пришлось бы… — ядовито заметила Надя и отправилась в милицию. Есть хотелось зверски. Она вспомнила, что ела вчера в последний раз утром в вагоне-ресторане с Лысой и ее мужем. На ступеньках универмага, что напротив станции, стояла женщина с корзиной ватрушек и пирожков. Надя купила ватрушку и два еще теплых пирожка с капустой. Быстро затолкала их в рот и направилась в милицию. Пирожки, жаренные на несвежем масле, были омерзительны, квашеная капуста в начинке пахла детскими пеленками, а творог в ватрушке — тухлыми яйцами. «Господи! И зачем я только освободилась? — подумала Надя. — Теперь мне понятно, почему уголовники сидят по два, три срока. Такая тоскливая встреча со свободой немногим лучше, чем за проволокой!»