Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

В такие минуты очень хотелось поговорить Наде по душам с немчурой. Спросить откровенно, как на духу, что такое с ней приключилось. Но Валя была скрытная, замкнутая и вовсе не расположена к откровенности. Она никогда не говорила о своем прошлом. Сколько раз, движимая простым чувством любопытства, пыталась Надя узнать, за что и почему такой ужасный срок — 25 лет. Высшая мера наказания (расстрел) отменен. Однако, она всегда отшучивалась или уводила разговор в сторону, оставаясь некою загадкой, повторяя часто: слово — серебро, молчание — золото.

— Я и не надеялась до ночи закончить, — сказала Надя, отправляя на полку последний лоток с пайками. — Видишь, как полезно общаться мне с тобой: язык болтает, а руки-то работают. Ты, Валя, завтра поспи подольше, в три я на пекарню, а там просижу Бог знает сколько.

— Задержат?

— Да нет, парень там новый вместо Мишани. Еще не научился быстро работать.

Закрывая дверь на засов за Валей, она прикинула, что теперь до подъема можно часа четыре поспать. Клондайк наверняка не придет, и письмо надо перепрятать пока под матрац. Тоже не очень надежно, если шмон, но все не на виду. Она прислушалась: ей показалось, заскрипел снег под осторожными шагами, потом подергали запертую дверь. Надя набросила платок и отодвинула засов.

— Почему запираетесь? Не выполняете приказ оперуполномоченного? — на пороге стоял новый начальник режима. Надя пропустила его вперед.

— Хлеба много, боюсь, не зашел бы кто из посторонних.

— А почему не спите? Ждете кого?

Надя обернулась ответить, он смотрел на нее изучающим взглядом, пристально и недоверчиво.

— Странный вопрос, гражданин начальник.

— Я спрашиваю, — строго перебил он ее, — ждете кого? Да или нет?

— Конечно, нет! — возмутилась Надя. — Кого я могу ждать? Хлеб только кончила развешивать.

Вдруг он неожиданно улыбнулся и подошел к ней совсем близко. От него пахнуло спиртным.

«Если только он посмеет коснуться меня, я так заору — вся Воркута проснется!»

— Ты скажи, где так петь научилась, а? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

Надя, не ожидая такого вопроса, несколько растерялась.

— Я вот почему спрашиваю. Я ведь тоже петь учился… правда, недолго… неудачно. В училище музыкальное намеревался поступать.

— В училище? В какое? — оживилась Надя.

— Ты в Москве была когда?

Надя кивнула.

— Как же, я сама в Гнесинском училась, — не задумываясь, соврала она.

— А-а! Вон что! Нет, я в другом. Есть в Москве такое музыкально-театральное училище имени Глазунова. Может, знаешь, в Гороховском переулке, дом особнячком стоит. Двухэтажный… Номер четырнадцать…

— Закончили?

— Где там! В сорок третьем после ранения в госпитале под Москвой отлеживался…

— Не в Малаховке? — не переставая удивляться, перебила его Надя

— Нет! Ребята, из госпиталя подначили, иди, говорят, будешь, как Лемешев. Я и пошел. В молодости я оперетту любил. Страсть моя! Все деньжата, какие зарабатывал, все на билеты просаживал. Всех артистов знал: и Ярона, и Лебедеву, и Клавдию Новикову, даже Татьяну Бах помню!

— Знакомы были?

— Зачем? Видел их, слышал, как пели. Какие артисты были!

Ударившись в воспоминания, грозный режимник, видимо, совсем забыл, что перед ним зечка-уголовница со сроком за соучастие в убийстве.

— Ну и чего? А дальше? — допытывалась Надя. Она тоже совсем упустила из вида, что перед ней недруг и думала, слушая его: «Почти как у меня».

— Дальше пришел в училище, — с охотой продолжал он, — говорят, прием закончился, но для фронтовика сделали исключение. Послушали. Там у них профессор был, преподавал, немолодой уж… Барышев Никифор Михайлович, между прочим, в свое время в Большом пел. Вот он мне и говорит: «Я вас в свой класс беру. Не теряйте время, завтра же приходите прямо ко мне домой, начнем петь». Так и сказал. Я застеснялся, говорю, извините, мне платить нечем. Он даже рассердился, я, — говорит, — со своих учеников денег не беру, пишите адрес». До сих пор помню. Брюссовский переулок, дом вроде восемь. Там артисты Большого театра живут.

Надя слушала, затаив дыханье… «Все как у меня…»

— А как занимались?

— Да никак! Два раза сходил, на третий пришел, открыла жена, плачет навзрыд, заливается. «Забрали его, — говорит, — ночью». Куда? Кто? Думал, в больницу. «На Лубянку, гепеушники». Как я услышал такое, извините, говорю, за беспокойство, и бегом, давай Бог ноги!

— И все? Вы ж говорили, немолодой профессор, за что его?

— А кто знает? Война шла… может, болтнул лишнее…

Надя хотела спросить еще кое-что про этого профессора, но на пороге затопали, отряхивая снег, и вошел Клондайк.

— Товарищ капитан, там вас жена по телефону второй раз спрашивает.

— Иду, спасибо! — и повернулся к Наде, сказав очень строго: — Когда есть хлеб, можете запирать на ночь дверь. Скажите, я приказал, — и пустился к вахте. Клондайк задержался в дверях.

— Чего он так долго у тебя торчал?

— Понравилось!

— Еще бы! — хмыкнул Клондайк. — Мне бы тоже понравилось. Сижу на вахте, как гвоздь, жду, когда все уберутся восвояси.

— Ваше дело такое, гражданин начальник!

— Как следователь? Что сказал?

— Ничего, протокол писали!

— И все?

— Пока, сказал, все, — а про себя соображала, как бы ей письмо похитрее всучить Клондайку, и как будет неловко, если попросит, а он откажется.

— Так ничего мне не скажешь? Хоть бы как Ночке: «Хорошая лошадь, умница» — или еще что-нибудь ласковое…

— Может, и за ухом почесать?!

— Это — мечта! Не надеюсь! — с сожалением сказал Клондайк и тут же очутился рядом с ней. Совсем близко, так близко, что Надя увидала лукавые искорки в его глазах и уловила едва ощутимый запах овчины от его белого полушубка и незнакомый запах чужого человека.

— Дорогого стоит такого коня чесать! — сказала Надя, глядя прямо ему в лицо смеющимися глазами.

— За ценой не постою! Все отдам, не пожалею!

— Ну, тогда для начала…

Надя нырнула в комнатуху, быстро сунула руку под матрац и достала письмо.

— Проявите свою щедрость, оправдайте доверие народа, — сказала она, передавая ему письмо.

Клондайк мельком взглянул на адрес:

— Жовтоблакитнице? Бандеровке? — и сунул в карман гимнастерки.

— Надежда! Хватит спать, открывай, давай хлебушек! — послышались в тамбуре голоса и топот ног.

Надя поспешила открыть окошко. Пришли сразу два бригадира с помощниками за своими лотками.

— Подъем? Давно? А я и не слышала!

Маша Есина, бригадир бригады бучильного цеха, просунула голову в окно:

— Где уж тебе! — пошутила она, увидев Клондайка. — Не до хлебушка!

«Ему бы отойти в сторонку, чтоб из окошка не видать, а он, как нарочно, у всех на виду стоит, теперь пойдут разговоры!»

— Ступайте-ка с миром, гражданин начальник, бригады идут.