Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Вскоре об этом случае замолчали, стали забывать. Подумаешь, два десятка зечек! Сколько их ежегодно гибло в шахтах, на повалах, от туберкулеза, дистрофии и пеллагры.

В такие дни Надя особенно остро чувствовала свое рабское положение, и любовь ее на время гасла, сменяясь отчуждением и тоской.

Мужские ОЛПы переживали свою неволю острее женских, труднее мирились зеки со строгостями режима, и случай этот очень возмутил и без того излишне взбудораженных шахтеров. Большинство зечек, работающих за зоной, состояла в тайной переписке с зеками близлежащих шахт: с шестой, Капиталкой, Обогатиловкой, где иногда обнаруживались знакомые, однодельцы, родственники, а то и просто завязывались знакомства.

Начальство через своих стукачей знало об этом, но ни разу за все пребывание Нади в лагере, им не удалось поймать виновных в «преступной переписке».

Запомнилось Наде, когда после этих событий приехала она за хлебом, Мансур и Толян гудели как рассерженные шмели. Они набросились на нее с расспросами, и, когда она рассказала им, что знала сама, они еще больше разъярились и, гневно угрожая кому-то, шумели:

— Скоро доберемся! Всех перевешаем!

Кочегар, эстонец Эльдар Уго, рычал себе под нос, как медведь. Даже Фомка сморкался и вытирал платочком слезящиеся глаза, приговаривая:

— Ай-ай, как нехоросо, осень плохо!

До Нади доходили упорные слухи, что на Ремзе, на Капиталке и еще кое-где потихоньку изготовлялось оружие.

— А зачем? — удивлялась она. — Все равно лагеря треснут по швам, когда вольных останется меньше, чем зеков.

Накануне ноябрьских праздников Наде пришлось зайти в бухгалтерию выяснить недоразумение с хлебным реестром. Ожидая старшую нормировщицу, она разговорилась с Танечкой Палагиной, которая работала калькулятором. Прелестное лицо и интеллигентность Тани всегда, еще с этапа, вызывали у Нади желание поближе познакомиться с ней.

— Значит, скоро освобождаешься? — спросила Таня.

— Когда рак свистнет! Затянулось мое освобождение до неизвестного времени.

— Да! Наберись терпения и жди. Ничего не поделаешь! Я вот когда на Лубянке сидела, следователь мой, Сидоров, в каких только гнусностях меня не обвинял! Днем и ночью на допросы таскали. Первое время я с ума сходила, а потом, — он болтает всякий вздор, а я сижу и про себя гекзаметр читаю.

— Что читаешь? — поинтересовалась Надя.

— Гекзаметры — это размер стиха в древнегреческом стихосложении.

— И помогало?

— О! Да еще как! Начинает Сидоров меня допрашивать: — «Расскажите о вашей преступной деятельности в пользу иностранных разведок» — Ну что ему сказать? Дурак? Идиот? Кретин безмозглый? Так за это он меня в карцер посадит! И вот начинаю я молчком, про себя, читать из Гомера:

Смешно, правда?

— Очень!

— Это я когда в Театральном институте училась, Гомер мне на экзамене попался, да, кстати, и на Лубянке пригодился, — пояснила Таня.

«Красивая и образованная! Срок у нее десятка с рогами. Когда же она вернется в свой Театральный институт!» — с сожалением думала Надя, глядя на фарфоровое лицо Тани.

— Понимаешь, — продолжала она, — Прочту я себе этого Терсита и становится мне смешно и покойно. Срок мне обеспечен, отец и брат уже находились в лагерях, как контрики. Мне только оставалось «догнать и перегнать отцов». Что я и сделала. У папы пять лет сроку, у меня десять. Вот выучи такой гекзаметр — и никогда не будешь дерзить начальству…

— Как заклинание?

— Да, читай про себя, как заклинание.

— Не очень-то мне помогают заклинания, — с сомненьем сказала Надя. — Но попробую!

Перед праздниками пришла посылка в простом ящике без мешковины. Адрес написан не маминой рукой. В посылке записка, которую тотчас забрал Гусь — старший надзиратель.

— Ну, хоть сами прочтите мне, пожалуйста, — попросила Надя.

— Не положено, — равнодушно ответил Гусь, но, пробежав ее бегло глазами, отдал Наде.

«Деточка, милая! Прости, я слегка прихворнула. Пришлось попросить соседку отправить посылку из Люберец. Скоро поправлюсь, напишу. Мама».

Надя в сердцах швырнула ящик. О деле ни слова.

Зима в тот год наступила ранняя и очень снежная. Даже старожилы-долгосрочники, пробывшие не один год на севере, удивлялись такому обилию снега в начале зимы. Грейдер не успевал расчищать дорогу, и плохо приходилось бедной Ночке таскать возок дважды в день, в снегу по самое брюхо. Из старых актированных бушлатов Надя попросила в пошивочной мастерской смастерить лошади что-то вроде попоны по собственному чертежу. Одежка накидывалась Ночке на спину и привязывалась лямками к дуге, а еще две лямки завязывались под брюхом, чтоб не съезжала на бок.

В таком виде их встретил капитан ЧОС и заорал для порядка:

— Это еще что за пугало огородное?!

— Зябнет она, старая, а дорога тяжелая, пока второй раз съездим, вся в мыле, простудится, как тогда будем? — объяснила ему Надя.

— Ты ей еще и валенки схлопочи, смешнее будет! — и совсем уже по-другому спросил: — Слышь, Михайлова, ты, часом, случайно не из деревни будешь?

— Почти.

— То-то, я вижу, скотину любишь!

— Скотину! — обиделась Надя. — Жюль Верн лошадь благородным животным называл! А много ли людей благородными назовешь? Разве это скотина? Все понимает! Человек!

Капитан только головой покрутил и засмеялся.

— Ну, ты даешь! Надо же! Человек!

К концу декабря снегу намело столько, что дорога оказалась как бы в тоннеле.

— В феврале будешь ходить меж гор, в ущелье! — пообещал Мансур.

Но вдруг снегопады внезапно прекратились, сразу показались звезды и луна. Тундра стала серебряная, и светло, как днем. Морозы небольшие, совсем как дома, в Малаховке. В такую погоду ее иногда провожал Клондайк. Это были чудесные дни, хоть в четыре часа уже темно. По дороге можно было болтать, о чем угодно. Надя слышала от Мымры, что на партсобрании опер ругал обоих режимников. По зоне ползали слухи, что Павиан был попутан опером с дамой в кипятилке.

— Чего тебя на собрании ругали?

— Пустяки, капитан Горохов…

— Зуб опера страшнее пасти крокодила, — вспомнила Надя Мансура. — За что он на тебя взъелся?

— Наоборот! Сказал: «Парень он хороший, не спорю, только, здесь ему делать нечего! Слабак, субтильный интеллигентик!

— Вот гад! — не выдержала Надя.

— «Дисциплину в зоне ослабил. Полно нарушений, а бур пустует. Я ему, — говорит, — зла не желаю. Пусть едет и учится». А после собрания отозвал в сторонку и говорит: «Тут не все, как Михайлова, не думай, такие зубры-бизоны есть, дай им волю — с кистенем средь бела дня по зоне ходить будешь».