Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева

— Советы-то давать легко, а вот поди-ка сам с просьбой к нему, сунься, так и узнаешь, где раки зимуют…

— Экий ты глупый человек! Неужели же все блага земные к нам сами с неба сваливаются?

— Сами не сами, но только у вас идет все это как-то так ловко, точно по заведенному порядку… Уж сколько раз порывался я идти к Александру Михайловичу, но дойду до его прихожей и вернусь обратно, духу не хватало переступить его порога…

— Стыдно быть таким трусом!

— Все боялся я, как бы не попасть к нему в минуту гнева, да вместо бенефиса не получить бы отставку.

— Без всяких глупых рассуждений отправляйся завтра же к нему и не выходи до тех пор из его кабинета, пока не получишь бенефиса.

— Пойду, но если что приключится, на твою душу ляжет грех…

На другой день, действительно, Радин отправляется к Гедеонову, но забывает спросить у курьера, «свистит, или не свистит».

После доклада его провели в кабинет Александра Михайловича, бывшего в этот день, как нарочно, в самом злейшем настроении.

— Тебе чего? — грубым голосом спросил он Радина, не переставая шагать из угла в угол.

— Виноват, ваше превосходительство, быть может, я не во время, то…

— Не во время?— передразнил его Гедеонов и начал кричать на него. — Да когда же ты ко мне приходил во время? Ты только пьянствуешь во время, безобразничаешь во время… Ну, взгляни ты на себя, на кого ты похож! Взгляни ты на свою физиономию, какой восхитительный вид она у тебя имеет! Стыд, срам, а еще на сцене императорского театра выступаешь… Зачем ты ко мне явился? Что тебе от меня надо?

Смущенный Радин, вместо оправданий и разъяснения очевидного недоразумения, начал излагать свою просьбу:

— Служу двадцать лет… верой и правдой… ни прибавки, ни бенефиса… Обременен большим семейством… источник доходов единственный… Это побудило меня обеспокоить ваше превосходительство и просить бенефиса…

— Что-о? — вскрикнул Гедеонов. — Тебе? Бенефиса? Да ты с ума сошел? Ах, ты, пьяница! Вон!

Ни жив, ни мертв, выскочил из директорского кабинета Радин и со слезами на глазах стал спускаться по лестнице к выходу. На одной из площадок сталкивается с ним начальник репертуарной части Александр Львович Невахович.

— Что с вами, Радин?

Радин рассказал ему всю историю в последовательном порядке и закончил ее словами:

— Все время называл меня пьяницей, ругал и, наконец, чуть не в шею выгнал…

— Это недоразумение! Пойдемте опять к нему, сейчас же все это выясним…

Невахович направился в кабинет директора, а Радин остался в приемной ожидать результата объяснения Александра Львовича с Гедеоновым.

— Ваше превосходительство, чем провинился пред вами Радин? Я сейчас встретил его на лестнице: идет, несчастный, и заливается слезами.

— Какой Радин? У меня сейчас был этот пьянчуга Калинин?

— Нет, Радин!… Ничего не пьющий Радин…

— Калинин, я вам говорю…

— Радин! Если желаете, я сейчас его приведу сюда; он дожидается меня в приемной.

— Что же ему от меня нужно?

— Он приходил просить у вас бенефиса за свою двадцатилетнюю службу.

— В самом деле не Калинин?

— Нет.

— Ну, дайте ему бенефис!

При поступлении моем на сцену, режиссером Александринского театра был известный водевилист Николай Иванович Куликов [1] Умерший в Петербурге весною 1890г. в преклонном возрасте. , автор «Вороны в павлиньих перьях» и многих других пьес. Его отношения к делу не отличались усердием, а ограничивались одною формальностью. Он как-то так умел устраиваться, что за него все делали другие. Впрочем, благодаря всему этому, он не долго продержался в звании режиссера; свое положение он должен был уступить другому и остаться в труппе простым актером. Но и актером он пробыл непродолжительное время: вышел в отставку и отдался литературным занятиям.

Свои водевили он писал замечательным образом. У него при себе всегда имелась тетрадочка, в которую при всяком удобном и неудобном случае он вписывал карандашом явление за явлением, куплет за куплетом. На репетиции, на спектакле, в трактире, в гостях — всюду он занимался сочинительством. Такая неразборчивость времени и места давала ему возможность стряпать пьесы, как блины, и прославиться плодовитейшим драматургом. И, все-таки, не смотря на такой способ почти механического сочинительства, его водевили были не без достоинств и многие удержались в репертуаре до сего времени.

При таких усердных литературных занятиях, он, разумеется, не имел возможности отдаваться всем мелочам своих режиссерских обязанностей, таким мелочам, на которых зиждется весь успех режиссерского дарования, а окружил себя доверенными людьми, которые в сущности и низвели его с начальнического поста своими нелепыми и неуместными распоряжениями. Некоторые же шли дальше и эксплуатировали его самым грубым образом. Так, например, Николай Иванович имел у себя личного секретаря, некоего Пономарева, обязанности которого сосредоточивались главным образом на составлении всевозможных «объяснений и требований» из театральной конторы необходимых для бутафории вещей. Так как эти бумаги не заключали в себе ничего серьезного, то Куликов подписывал их не читая, а то и просто расписывался на чистых листах. Бывало, подаст ему утром Пономарев несколько бланков, на которых вверху было четко выведено «в контору императорских театров», и Куликов украсит их своим автографом, вскользь осведомясь:

— Сегодня что?

— То-то и то-то, Николай Иванович.

— Ну, хорошо!

Потом уже Пономарев вписывал требования и предъявлял их по месту назначения.

Однажды, при получении жалованья, Куликов был пренеприятно изумлен: из его месячного оклада вычитают сто рублей и взамен их предъявляют ему на такую же сумму расписку, будто бы выданную им на имя какого-то еврея-ростовщика. Подпись расписки, к своему удивлению, Николай Иванович признал за свою и на неожиданный вычет претендовать, конечно, не стал. По расследовании, что же оказалось? Пономарев на одном из бланков, подписанных Куликовым, вместо требования написал заемную расписку и продал ее за дешевую цену еврею, который и не замедлил получить из конторы свой мнимый долг с режиссера. Разумеется, за эту проделку Пономарев лишился своего необременительного места секретаря при Куликове, но судебному преследованию не подвергся, благодаря доброму сердцу Николая Ивановича. С тех пор Куликов, проученный горьким опытом, все бумаги, исходившие от него, внимательно перечитывал и на чистых бланках не расписывался.