Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева

— Некогда нам читать-то…

— Ну, так пусть бы полежала у вас… на днях я получу деньги и возьму ее…

— Ах, вам в долг чего-нибудь надо? — догадался Ермолай Иванович и решительно произнес: — никак нельзя-с, за вами и то уже очень много считается…

— Вовсе не в долг, а под залог, так сказать… эта книга очень дорогая…

— Я в книгах не понимаю-с и сказать ничего не могу, но если она точно дорогая, то посоветую вам продать ее…

— Ах, Господи! Да на это нужно большое время!

— Что делать-с, а я не могу-с!..

— Так-таки решительно отказываете?

— Совершенно.

Операция не удалась. Мы уселись с ним за свободный стол и стали выжидать какого-нибудь щедрого знакомого, который угостил бы нас обедом. Такое выжиданье во время оно повторялось нами неоднократно и в большинстве удавалось, как нельзя лучше.

Первая пьеса Николая Алексеевича называлась «Шила в мешке не утаишь, девушку под замком не удержишь». Написал он ее в несколько дней у нас на квартире, по переписке я был его усердным помощником. У нас дело шло быстро: он писал, я переписывал за тем же столом набело. Кажется, до сего времени в библиотеке императорских петербургских театров эта пьеса сохраняется в том самом виде, в каком она тогда представлена была в дирекцию, т.е. написанная моею рукою.

С отъездом моим в провинцию, знакомство с Некрасовым прекратилось и уже не возобновлялось вовсе по приезде моем обратно в Петербург. Время было другое, Некрасов был редактором «Современника»; он стал славен, богат и недоступен. От товарищей я узнал, что от старых знакомых он отрекся окончательно, и начало сороковых годов им забыто положительно. Это произвело на меня впечатление, и я не стал искать встречи со своим старым приятелем, которого судьба так вознесла и возвеличила…

Император Николай Павлович был записным театралом; он охотно посещал оперу, балет, но особенною его любовью пользовалась драма вообще и водевили преимущественно. Водевилистов Каратыгина, Григорьева, Федорова, он всегда поощрял как милостивыми похвалами, так и драгоценными подарками. Бывало, при встрече на сцене с Григорьевым или Каратыгиным, Николай Павлович говорил:

— Ну, что, пишешь что-нибудь новенькое?

И, когда следовал отрицательный ответ, то прибавлял, шутя:

— Уж не лениться ли вздумал? Смотри ты у меня! Я лентяям не потворствую… С завтрашнего же дня принимайся за дело!

— Слушаю, ваше величество!

— Ну, то-то!

Оригинальные пьесы государю нравились более переводных или переделанных: об этом я заключаю из одного разговора его с Петром Андреевичем Каратыгиным.

— Спасибо, Каратыгин, за водевиль! — сказал император после представления, если не ошибаюсь, «Булочной». Развеселил ты меня сегодня!… Эта вещь твоя, или с французского?

— Оригинальная, ваше величество.

— Оригинальная? Ну, полное тебе спасибо! А за переводы я только полу-благодарю…

Николай Павлович в большинстве случаев сидел в боковой литерной ложе, имевшей непосредственное сообщение со сценой, на которую почти каждый антракт он выходил и лично передавал исполнителям свои впечатления. Больше всех государь удостаивал своими разговорами Веру Васильевну Самойлову, братьев Каратыгиных, П.И. Григорьева, В.В. Самойлова, А.М. Максимова и А.Е. Мартынова. Двух последних Николай Павлович очень любил и относился к ним покровительственно. Высоко ценя их выдающаяся дарования, государь прощал им пагубные слабости, вследствие которых происходило небрежное с их стороны отношение к делу. В особенности Мартынов был невоздержен при употреблении спиртных напитков. Случалось много раз так, что в присутствии императора Александр Евстафьевич был почти не в силах выйти на сцену. Его отрезвляли искусственным образом: холодными компрессами, нашатырным спиртом, крепким чаем, но все это не могло же окончательно его отрезвить, и он появлялся перед зрителями заметно в возбужденном состояния. В конце концов водка и уложила в гроб этого гениального комика, хорошего человека и лучшего из товарищей.

Почти постоянно Николая Павловича сопровождал в театр великий князь Михаил Павлович, знаменитый остряк и каламбурист, с которым не раз состязался другой знаменитый остряк, П.A. Каратыгин. Император любил слушать их остроумную беседу и от души хохотал при удачных остротах того или другого, причем и сам не отставал от них в находчивости и остроумных замечаниях.

Излюбленной пьесой государя одно время был водевиль Каратыгина «Ложа первого яруса», который пришелся по вкусу петербургским зрителям и выдержал бесчисленное количество представлений. Особенное внимание обращал на себя П.Г. Григорьев, изображавший в этом водевиле купца и говоривший каждый раз что-нибудь новое на злобу дня. Эти нецензурованные вставки делались остроумным Григорьевым с личного разрешения Николая Павловича. Чуть не на каждом представлении водевиля присутствовав государь и, со свойственным ему увлечением, следил за ходом действия этой забавной и непритязательной вещицы. Много раз «Ложа» назначалась по желанию императора, когда он думал посетить театр, или просто заменяла собою другой какой либо водевиль, если Николай Павлович бывал в театре неожиданно.

В последнем случае, во время спектакля из театра рассылались во все концы города сторожа для сбора действующих лиц в водевиле. Григорьева вместе с актером Воротниковым, игравшим в «Ложе» немца, всегда находили в трактире «Ерши», существовавшем на Разъезжей улице, в том самом трактире, который так художественно обрисован в романе В. Крестовского «Петербургские трущобы». Они обыкновенно бывали на взводе и приезжали в театр несколько навеселе, что, впрочем, не мешало им с неподражаемым юмором передавать свои типические роли.

Несколько импровизаций Григорьева в «Ложе первого яруса» я помню. Обыкновенно он вел диалог с ливрейным лакеем, который по ходу пьесы стоял около него в толпе, осаждавшей театральную кассу (сцена представляла театральный подъезд с характерной вереницей публики, добывающий чуть не с бою билеты на представления приезжей балетной знаменитости).

— Если тут билетов нет, — говорил однажды Григорьев, накануне назначенной лекции Н.И. Греча о русском языке, — то поеду во вторую гимназию.

— Зачем же? — любопытствует ливрейный лакей.

— Там чудны дела творятся! — со вздохом отвечает Григорьев-купец.

— Какие же?

— Немец русским язык показывает!