Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

На полях своего экземпляра Дарвин написал яростное «Нет», трижды подчеркнул его и обнес частоколом восклицательных знаков. Как нередко случалось раньше, он был глубоко огорчен и встревожен очередным разногласием и не менее глубоко и страстно верен своим первоначальным убеждениям. Он сообщил Ляйеллу, что пережил «ужасное разочарование», а самому Уоллесу написал: «Если бы только Вы сами не подтвердили это, я подумал бы, что <���Ваши замечания о человеке> вписаны кем-то другим».

Статья Уоллеса, естественно, касалась в первую очередь Ляйелла. Отмечая вставленное в новое, десятое издание «Начал геологии» признание Ляйелла, что он перешел на сторону эволюции, Уоллес пишет:

«Едва ли отыщется в истории — науки более разительный пример молодости духа в зрелые годы, чем это отречение от взглядов, которые исповедовались на протяжении стольких лет и отстаивались с такою мощью; если же принять во внимание сугубую осмотрительность и горячую любовь к истине, отличающие всякий труд этого автора, мы проникнемся уверенностью, что столь коренная перемена не могла произойти без длительных и всесторонних размышлений, и убеждения, принятые им ныне, безусловно, подкреплены доводами неотразимой силы. Итак, из одного того хотя бы, что теорию мистера Дарвина признал в десятом издании своего труда сэр Чарлз Ляйелл, следует, что она заслуживает внимательного и уважительного отношения со стороны всякого честного искателя истины».

Вот такие места Дарвин читал с воодушевлением. Он уже почти забыл, какой великий человек Ляйелл. «Я часто говорю молодым геологам, — писал он Уоллесу, — что они даже не ведают, какой переворот совершил Ляйелл; тем не менее Ваши выдержки из Кювье совершенно меня поразили».

В том же году пришел к нему и наконец-то оконченный «Малайский архипелаг» Уоллеса. Здесь было, пусть иносказательное, но письменное свидетельство того, как идея, принадлежащая ему, осенила в гуще тропических лесов другого человека. Кстати, и сами тропические леса, и населяющие их существа, коллекции, приключения и человек, который их пережил, — все было как-то удивительно знакомо. В книге Уоллеса Дарвин заново открыл собственную научную одиссею и еще многое другое. «И как это Вы ухитрились вернуться живым — невероятно… Из всех впечатлений, какие вызвала у меня Ваша книга, самое сильное — это что Ваш стоицизм во имя науки был героическим». А каких он наловил бабочек! Нет в целом свете спорта лучше, чем составление коллекций! Книга Уоллеса прямо-таки вернула ему молодость.

В 1869 году работа над книгой о человеке вновь шла с перерывами: то помешала поездка на север Уэльса по любимым с давних пор местам, предпринятая, как всегда, неохотно и с раздражением и не доставившая большого удовольствия; то надо было готовить пятое издание «Происхождения видов», предпринятое, пожалуй, еще более неохотно, зато доставившее гораздо больше удовольствия, потому что теперь в общем хвалебном хоре явственно слышались голоса с церковных кафедр и из молелен. Но в то время как епископы выражали одобрение, критики-журналисты стали поглядывать косо. Признав, что «Происхождение» действительно очень важная книга, они понемногу обнаружили, что оно вместе с тем скучновато. Люди вроде Джона Робертсона из «Атенея» были нескрываемо поражены тем, что столь заурядное сочинение произвело столь незаурядное действие. До самых заповедных уголков Элизиума славы неотступно преследовала Чарлза эта досадная разновидность излюбленного критиканами недоумения.

Вот, с одобрения Дарвина и к большому его удовольствию, вышло новое немецкое издание книги, трепетно и благоговейно подготовленное по пятому английскому. А очень скоро без всяких церемоний, без ведома и разрешения автора было выпущено третье издание на французском языке, переведенное все еще с первого английского и снабженное очень придирчивым предисловием почти такого же объема, как и сам текст. Дарвин всячески старался выставить это событие в смешном свете. «Не могу удержаться от удовольствия рассказать Вам о мадемуазель К. Руайе, которая перевела „Происхождение“ на французский… — писал он Гукеру. — Кроме чудовищно длинного предисловия, написанного ею к первому изданию, она присовокупила к нынешнему еще одно, обвиняя меня, как мелкого карманного воришку, в краже пангенезиса, который, понятно, никакого отношения к „Происхождению“ не имеет». Дарвин безотлагательно вступил в переговоры с мистером Рейнвальдом о новом переводе «Происхождения» на французский со знанием дела и по последнему тексту.

Отношение мадемуазель Руайе к его идеям было, увы, удручающе типично для французов в целом. Le Darwinisme [164]по-прежнему оставался не более как любопытным теоретическим построением, пожалуй, несколько менее благонадежным, чем у Ламарка, и вполне пригодным для того, чтобы опровергнуть его, не вставая с кресла. За Ж. Л. А. де Катрфажем [165], только что выпустившим книгу с вежливой, но суровой критикой «Происхождения», Дарвин признал умение «замечательно ясно и искусно вести нить рассуждений» и с некоторыми из его «строгих замечаний» вынужден был согласиться. Однако из-за неточного французского перевода, которым пользовался мсье де Катрфаж, многие (его доводы теряли всякий смысл. Дарвин в заключение не мог не отметить:

«Любопытно, как влияет на мнения людей их национальная принадлежность: редкую неделю мне не приходится слышать, что тот или иной естествоиспытатель в Германии поддерживает мои суждения и высоко — зачастую чересчур высоко — оценивает мои работы: но я ни разу не слышал, чтобы мои взгляды разделял хоть один зоолог во Франции, не считая мсье Годри [166](да и к нему это относится лишь частично)».

В 1870 году Дарвин получил оттиск «Естественного отбора» Уоллеса, содержащий новые и многочисленные свидетельства душевной щедрости его автора. «Никогда и никому еще не воздавалась столь высокая хвала, какую Вы воздаете мне… — сердечно писал ему Дарвин. — Надеюсь, Вам доставляет удовлетворение мысль о том… что мы — в известном смысле соперники — никогда не питали друг к другу никакой зависти». И дальше прибавил: «Я полагаю, что не грешу против истины, сказав так о себе, а что это справедливо по отношению к Вам, у меня нет и тени сомнения».

В эту пору своей жизни Дарвин то и дело наведывался в прошлое и убеждался, как много старой вражды свело на нет примирение, как много былой дружбы утрачено навек. В мае он поехал в Кембридж повидать сыновей. Остановились всей семьей в отеле «Булл», и Чарлз нашел, что «задворки колледжей… просто райский уголок». Не без внутреннего содрогания направился он навестить своего бывшего профессора Адама Седжвика, который десять лет тому назад в злом и язвительном отзыве так отчаянно разбранил «Происхождение». Могучий старик встретил гостя как нельзя более сердечно, однако его радушие было почти таким же устрашающим, как некогда его неприязнь: