Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

«Итак, ты замужем; это ужасно, это невероятно, но это факт, и мне будет очень недоставать тебя. Ну что ж, тут ничего не поделаешь; был и на моей улице праздник, знавал и я счастливые деньки, невзирая на свой подлый желудок, — и обязан я этим почти всецело нашей милой старой матушке, которая, как тебе прекрасно известно, не человек, а чистое золото. Да послужит она тебе примером, и тогда по прошествии лет Личфилд будет не просто любить, а боготворить тебя, как я боготворю нашу чудную старую мамочку».

Этти зажила со своим Личфилдом припеваючи, но, впрочем, довольно-таки своеобразно. Вечно больная — за ней, как за ребенком, ухаживала неутомимая горничная, — она довела дарвиновский культ нездоровья до предела, употребив все силы и способности своей недюжинной натуры на то, чтобы разработать немыслимую, хитроумнейшую систему мер предосторожности. Этим мерам она обрекла не только себя, но и своего супруга, который с превеликой кротостью и, по-видимому, без всякого ущерба для здоровья ей подчинялся. Одна из племянниц Этти вспоминает о нем уже в пожилые годы: «Симпатичный такой, смешной человечек, постоянно у него съезжали носки», «у жилетки вырез, как яичко; распущенная, клочкастая сивая бороденка — по цвету и на ощупь совсем не отличишь от гарусной шали, которой тетя Этти обычно заставляла его повязывать шею».

Этти не вдруг забросила свои обязанности Радаманта в глухих, выстраданных ученых дебрях отцовского синтаксиса. Мало того, она сумела и у своего мужа пробудить интерес к новой книге Чарлза «О выражении эмоций у человека и животных», и вскоре Личфилд подал ему кой-какие мысли о выражении эмоций в музыке. Генриетта, приученная работать анонимно, предложила, чтобы Чарлз включил их в книгу под видом собственных. Чарлз отказался.

«В школьные годы я был большой дока по части списывания древних виршей, — писал он, — и с устрашающей отчетливостью запомнил, как доктор Батлер, пристально на меня уставясь, издавал протяжное „Хм-м-м“, говорившее уйму нелестных для меня вещей так внятно и красноречиво, как не сказал бы сам Герберт Спенсер. Так вот, ежели я опубликую замечания Л. как собственные, мне всегда будет чудиться неодобрительное хмыканье читателей».

«О выражении эмоций у человека и животных», вышедшее в 1872 году, написано более свободно и сжато, чем «Происхождение человека». Максимум наблюдений, минимум теории. Много места отводится подробным, почти беллетристическим описаниям выражений лица и относительно мало — анализу того, что за ними кроется. Вообще, объясняются они на основе трех принципов: во-первых — полезная ассоциированная привычка, во-вторых — антитеза, или ассоциация по противоположности, в-третьих — прямое действие нервной системы. Так, младенец кричит, чтобы дать выход нервному возбуждению, вызванному недовольством. Но, издавая вопли, он сокращает мускулы около глаз, чтобы предотвратить чрезмерный приток крови. При этом он хмурит лоб. Проходят годы, и по ассоциации он хмурится, чтобы выразить многочисленные оттенки недовольства и досады, но уже не помышляя о том, чтобы кричать. Когда дитя испытывает любовь, нежность, оно приучается, отчасти в силу ассоциации по противоположности выражать свои чувства ласкающими слух звуками, бережными движениями, противоположными резким, угрожающим проявлениям гнева. Дарвиновский подход к предмету недвусмысленно предполагает — как он сам превосходно сознавал — такие процессы, как эволюция и приспособление к окружающей среде. С этой точки зрения «Выражение эмоций» явилось новым и немалым вкладом в науку. Все прежние работы на эту тему, не считая «Принципов психологии» Спенсера (1855 год), исследуют выражения лица с позиций божьего промысла и особого акта творения.

Эволюционная теория Дарвина жила отныне собственной, независимой жизнью, ширилась, захватывала все новые области, порождала в чужих умах свежие догадки, наталкивала на новые открытия. Письма Чарлза соответственно все более превращались в деловую переписку бессмертного властителя умов с потомками. Со всех концов земли о его мнении почтительно осведомлялись видные ученые и философы: молили дать совет, тревожили замечаниями.

Скромный, погруженный в свои раздумья и работы полубог, в свою очередь, изумлялся новым открытиям, озадаченно вникал в крайности дерзких умопостроений, торжествовал по поводу низвержения супостатов, благодарил за толковую хвалу, а в ответ на критику стойко защищал свои старые убеждения. В 1875 году с него писал портрет Улесс [179]. «Получился очень почтенный, глубокомысленный и унылый старикашка, — писал он Гукеру, когда портрет был закончен. — Таким ли я выгляжу на самом деле, не знаю».

«Происхождение человека» было последней серьезной схваткой Дарвина с неведомым. Этой работой отмечен конец долгого и беззаветного подвижничества. Хотя до 1877 года Дарвин нигде открыто не признается, что оставил мысль создать свой Великий Труд, он после 1871 года почти о нем не упоминал и изъял многие ссылки на него из окончательной редакции «Происхождения видов». Перед друзьями он оправдывался тем, что у него якобы стала хуже работать голова и он не намерен, как некоторые ученые, делать из себя на склоне дней посмешище и убивать оставшиеся годы на выспренние и всеобъемлющие обобщения. Нет сомнений, что он действительно меньше полагался теперь на свои силы, но как-то не верится, чтобы он мог серьезно думать, будто ему грозит опасность увлечься под старость беспочвенными умопостроениями. Скорей похоже, что, завершив самую трудную часть намеченной работы, он почувствовал себя вправе зажить по-стариковски и заняться чем пожелает. А выразилось это в том, что он почти отказался от развлечений и засучив рукава принялся за тяжелую работу, но такую, какая была ему по сердцу. Пользуясь всяким удобным случаем, он оставлял свой кабинет и шел в сад, в оранжерею, стараясь как можно больше времени проводить среди цветов и фактов и как можно меньше — среди идей и слов. «Я взялся за прежнюю работу по ботанике, — радостно писал он Уоллесу, — а все теории забросил». При столь благодатном распорядке жизни, под сочувственным наблюдением сэра Эндрю Кларка, к которому он часто обращался после 1870 года, здоровье Дарвина значительно поправилось, оставалось вполне сносным, и лишь в 1882 году, за несколько месяцев до смерти, ему стало хуже.

Последнее его десятилетие можно назвать прощальным, в известном смысле даже посмертным. Все больше замыкаясь в стенах своего дома, в кругу семьи, он пересматривал старые книги, завершал старые исследования, виделся со старыми друзьями, жил среди старых воззрений и старой мебели, даже среди старых четвероногих, потому что теперь его постоянной спутницей была стареющая собачка Полли, которая по наследству перешла к нему от его дочери Генриетты.