Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

«С критиками мистера Дарвина произошла отрадная перемена, — авторитетно заключил Гексли, как наместник Дарвина за пределами Дауна. — Смесь невежества и наглости, свойственная на первых порах большинству нападок, которым он подвергался, уже не является более прискорбной отличительной чертой критики, исходящей от антидарвинистов».

Непривычная вежливость — бесспорная дань признания автору «Происхождения видов», — пожалуй, едва ли была внушена «Происхождением человека». Слава его новой работы могла бы стать долговечней, если бы церковники сразу же не выказали к этой книге столько терпимости. Сэр Александр Грант, глубокомысленно выступая в защиту ангелов на страницах «Современного обозрения», побрюзжал немного, почему-де Дарвин так лестно отзывается об обезьянах и так дурно — о консерваторах и духовенстве, но и он не выказал признаков благородного негодования или глубокого потрясения. Дарвин, как он считал, просто изложил «теорию Эпикура, убрав из нее атеизм». Окончательный приговор Гранта, вынесенный с легкой зевотой, гласил: «По-настоящему нового здесь очень мало».

Самого худшего Дарвин ждал от ученых, в особенности тех, кто одной ногой стоял на религиозных позициях. «Уж, верно, не миновать мне нескольких ударов Вашего острого, как стилет, пера», — писал он Аза Грею. В известном смысле, он не ошибся. Ученые большей частью были в восторге от его научных достижений, однако нашлись такие, которых не устраивали его взгляды на богословие. Уоллес по обыкновению не скупился на хвалу, но остался при своем мнении: чтобы создать человека, требуется нечто большее, чем естественный отбор. Католик Сент-Джордж Майварт — его «Генезис вида» вышел в свет сразу же после «Происхождения человека» — согласился с Уоллесом, прибавив, что образование новых видов, в частности, следует объяснить действием телеологических сил, заключенных в организме. Майварт считал также, что нравственность по Дарвину содержит в себе слишком мало самосознания и разума. С другой стороны, он не только признал эволюцию, но, ссылаясь на средневекового иезуита Суареца, объявил, что она находится в соответствии с доктринами католической церкви.

Встревоженный замечаниями Майварта, Дарвин стал опасаться, как бы они не причинили нешуточный вред теории естественного отбора. В шестом издании «Происхождения видов», которое появилось в 1872 году, он подробно возразил Майварту, а также за свой счет переиздал в виде брошюры статью Чонси Райта, направленную против Майвартова «Генезиса». И тут из пламени и дыма боев за школьную реформу вынырнул Гексли и обрушился на Майварта и Уоллеса за их ереси. Разумеется, карающая длань, натренированная в сечах и рукопашных побоищах, расправилась с ними немилосердно. Даже Уоллес был подвергнут осмеянию за то, что придумал некое разумное начало, а мыслительные способности человека сперва низвел до уровня гориллы, а затем объявил, что они недосягаемо высоки для естественного отбора. Майварту же наказание было подобрано как раз по его провинности. Не доверяя никаким проявлениям широты взглядов, исходящим от Вавилонской блудницы, Гексли просмотрел достопочтенные тома Суареца, «как заботливая птичка-малиновка — кучу све-жеразрытой земли», и выяснил, что ни сам ученый иезуит, ни, если уже на то пошло, святой Фома [176]никогда не признавали ничего хотя бы отдаленно напоминающего эволюцию. Итак, Гексли занес дубинку, размахнулся и, пока Майварт, оглушенный тяжким богословским ударом, старался восстановить равновесие, ловко изрешетил его научные латы более легким научным оружием.

Дарвиновские страхи в мгновение ока сменились ликованием, и на время имя Майварта исчезло из его переписки. «Ах и чудесно же Вы разделываетесь с этими древними божественно-метафизическими книжками!» — восклицает он, обращаясь к Гексли, и приводит слова Гукера: «Я читаю Гексли с таким чувством, будто сам со своим умишком еще пребываю во младенчестве. Клянусь, я с первой и до последней строчки Вашей статьи на себе ощущал, до чего это верно».

В 1874 году, когда вышло второе издание «Происхождения человека», Майварт восстал, словно обезглавленный рыцарь из средневекового романа, и вновь напустился на Дарвина, косвенно уличая его в том, что он якобы придерживается низменных взглядов на человека да еще мошеннически скрывает, что сменил свои убеждения. На сей раз Учителя оборонял Уоллес. Он мягко пожурил Майварта за неудачный выбор выражений и твердо опроверг его идеи.

Немного позже Джордж Дарвин напечатал в «Современном обозрении» статью «О благотворных ограничениях свободы брака». Майварт в «Обозрении» обвинил его в том, что он потворствует одновременно семейной тирании и половой распущенности. Запретная тема викторианской эпохи была обращена в смертоубийственный кинжал, чтобы, ранив сына, сразить отца. Вне себя от возмущения, Дарвин обратился за советом к несравненному виртуозу полемики. Гексли всем сердцем разделил чувства старого друга. «Пускай кто-нибудь попробует учинить нечто подобное над моим Л. [177], — кровожадно прорычал он, — будьте покойны, матерый волк сумеет показать все клыки, какие еще не выпадут у него к тому времени». Но, несмотря на это, он считал, что самым грозным оружием Дарвина будет молчание. «Вам пристало держаться подобно одному из благословенных богов Элизиума, — многозначительно продолжал он, — а вести бои с силами ада предоставьте божествам низшего разряда». Дарвин в личном письме поставил Майварта в известность, что отныне и навсегда с ним порывает, и тем удовольствовался.

Веджвуды и Дарвины встретили «Происхождение человека» в исполненной достоинства убежденности, что, раз это творение колосса, стало быть, оно колоссально. Святотатство? Ересь? Помилуйте, об этом и речи быть не могло. Гениальность Чарлза стала семейной догмой, а догмы еретическими не бывают. «Надеюсь, ты успешно помогаешь Великому Человеку продираться сквозь колючие чащобы, — писала своей племяннице Генриетте Фанни Аллен, — и усмиряешь его непокорные фразы, пока они не выстраиваются по ранжиру; что за удача, что за честь быть опорой (не прихвостнем) Льву». Таков был общий тон. Той же Генриетте, в которую ему, судя по всему, приспел час «влюбиться», Эразм признавался, что восхищен не только книгой брата, но и отзывом Уоллеса в «Академии». «Как он умеет полемизировать — красота, да и только; в грядущих летописях науки страница „Уоллес — Дарвин“ составит в ряду прочих одно из немногих ярких пятен».

Несмотря на ровный гул семейной хвалы, среди Дарвинов все же оставался еще человек, неспособный, глядя на гения, не видеть еретика. Чарлз еще работал над «Происхождением человека», а Эмма уже писала: «Думаю, что получится очень интересно, но мне будет совсем не по душе — снова отодвигаем бога подальше». Чарлз и Эмма жили сообща в одном мире и порознь в другом. Во всем, что касалось их большого дома, полного детей и зверей, они были едины. Во всем, что имело отношение к талантам Генриетты и капризам Чарлзова желудка, к терьеру Полли, собачке, которая, лишившись своих детенышей, вылизывала и обхаживала Чарлза, как «небывало крупного щенка», ко псу Бобби, который изображал на морде «тепличное отчаяние», когда Чарлз медлил с прогулкой, заглядевшись на подопытные растения в оранжерее, к сумасбродствам Луи-Наполеона и скверне Бисмарка, к неразумности войн и безрассудствам американцев, — между ними царило полное согласие. Расходились они, как нетрудно догадаться, в вопросе о первопричинах бытия. Для жены религия имела такое же важное значение, как для мужа наука. Впрочем, Эмма не оставалась глуха к доводам и с годами переменилась. Всю жизнь она не могла решить, позволительно ли по воскресеньям заниматься вязанием, вышивать или раскладывать пасьянс; после смерти в ее бумагах нашли список, где на двух отдельных столбцах были перечислены вполне основательные доводы «за» и «против» полного ничегонеделания по воскресеньям. Что думал Чарлз о ее благочестивых колебаниях и о ее ненавязчивой набожности, у него нигде не сказано; только когда расторопная и смышленая Генриетта вышла замуж за последователя Мориса, стряпчего Р. Б. Личфилда [178], она во время медового месяца получила от отца такое письмо: