Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Приучив себя в юные годы заниматься делом, Чарлз на старости лет вновь обучался бездельничать. Ощущение спешки, неотложности его работы постепенно отступило. Отдых перестал быть постылой повинностью вдали от его возлюбленной теплицы. Он участвовал в пикниках, совершал экскурсии, даже путешествовал — и все это с заразительной веселостью школьника, которого слишком долго продержали за уроками. Дважды он заезжал бог весть в какую даль от Дауна — в Озерный край. Видно, он все же поторопился поставить крест на своей способности воспринимать прекрасное. Скалы у озера Грасмир так его покорили, что Эмма заволновалась, как бы он не переусердствовал в своих прогулках.

Последнее лето было одним из самых счастливых в его жизни. Подросли молодые Дарвины, было кому заменить стариков; подрастал малыш Бернард. Генриетте особенно запомнился один день, украшенный присутствием прелестной дамы. Этой дамой, их гостьей, была миссис Лашингтон, она играла, пела, щебетала и привела очарованного семидесятидвухлетнего мудреца в превосходнейшее расположение духа.

И все-таки Чарлза даже под щедрым солнцем этих прощальных летних дней, должно быть, пробирал временами холодок от ощущения своей хилости и недолговечности. Его вторая поездка в Озерный край была совсем не так удачна, как первая. Малейшее напряжение — и он уставал, уставал даже любоваться природой. «У меня есть все, чтобы чувствовать себя счастливым и довольным, — писал он Уоллесу, — только жизнь сделалась для меня очень утомительна». Хуже всего было, конечно, то, что у него не хватало духу взяться за какую-нибудь важную научную проблему. Мелкие задачи ему либо не подходили, либо угрожали перерасти в большие, а на большую тему у него не оставалось времени. К тому же биологическая наука так стремительно двигалась вперед, что у него голова шла кругом. Он не поспевал за нею. Ему становилось трудно сосредоточиться, охватить и цепко держать факты, чтобы строить на них рассуждения.

Нет, людям не следовало больше ждать от него никаких открытий. А между тем работа была для него потребностью, и он работал урывками, без прежнего подъема.

Все чаще хворал в последние годы Эразм. 26 августа 1881 года он умер, его похоронили на даунском кладбище. У Фрэнка Дарвина с необыкновенной ясностью запечатлелось в памяти печальное и задумчивое лицо отца, когда в длинной черной траурной одежде он стоял на ранней снеговой пороше у могилы Эразма. «Из всех, кого я знал, — писал Чарлз Гукеру, — он всегда казался мне самым славным: человеком и самой светлой головой. Лондон будет чужим без него». Но Эразму — и его брат это знал — не жаль было сменить свой любимый Лондон на более тихую обитель.

«Мне думается, он не был счастлив, — сказал Чарлз лорду Фарреру, — и уже много лет не дорожил своей жизнью, хоть никогда не жаловался».

Поистине трагично, что человек с таким запасом душевного тепла был так одинок.

Все молодые Дарвины, как ни поглощены они были теперь собственными семьями и заботами, оплакивали смерть Эразма как невозместимую утрату и всех горше Уильям, во многом на него похожий:

«Не считая поездок в Даун, — писал он матери, — для меня было самое большое удовольствие всякий раз, как я попадал в Лондон, ходить к дорогому дяде Эразму. Он значил для меня гораздо больше, чем просто дядя, неизменно добрый, хороший — я таким вспоминаю его с самых малых лет; всегда он умел меня развлечь, всегда с ним было легко и просто. Когда я вырос, мне с каждым годом все радостней становилось у него бывать. Такого обаяния я больше ни в ком не встречал».

В декабре на свет появился новый Эразм, сын Гораса и Айды. Чтобы повидать маленького внука, Чарлз в последний раз съездил в Кембридж. Должно быть, кембриджские студенты показались ему ужасно юными, ужасно шумливыми и посторонними здесь. Зато старинные здания и площади были свои, знакомые, и, когда в церкви Королевского колледжа он вновь услышал пение, на него нахлынули воспоминания, и веселый молодой Кэмбридж наполнился призраками…

День ото дня он терял силы; работать становилось почти невозможно. Эмме внушало тревогу его сердце, она повезла мужа к сэру Эндрю Кларку, но тот признал его состояние относительно сносным. Удивленный и успокоенный, Чарлз, видимо, чересчур осмелел. Через несколько дней, когда он звонил у парадной двери Роменса, у него начался сердечный приступ. Роменса не было дома; его дворецкий, заметив, что мистеру Дарвину худо, стал убеждать его войти. Это был один из тех случаев, когда посреди прозаически бесстрастной повседневности городской улицы человеку, возможно, приходится выбирать меж нарушением приличий и смертью. Дарвин, с его застенчивостью и гордостью, его умением считаться с другими, предпочел соблюсти все приличия. Нет, он, пожалуй, поедет домой. Дворецкий все уговаривал его зайти и посидеть, хотя бы пока он кликнет извозчика. Чарлз опять отказался. Дворецкий провожал его взглядом, пока он с трудом шел к извозчичьей стоянке. Отойдя от дома шагов на триста, он пошатнулся и прислонился к решетке парка, полуобернулся, как бы собираясь пойти назад; дворецкий бегом кинулся к нему, но он снова повернулся и остановил извозчика.

Потом он поправился и до конца февраля чувствовал себя недурно, а там началось опять: перебои, боль в сердце. Но близилась весна, расцвели крокусы, запели птицы в саду, и Чарлз выходил посидеть с Эммой, погреться на солнышке. Без нее он редко отваживался удаляться от дома, но как-то раз дошел один до Песчаной пустоши, и у него опять был сердечный приступ. В марте он получил от Гексли письмо с настойчивым советом быть постоянно под наблюдением врача. Дарвин отозвался с живейшей благодарностью. «Еще раз позвольте сказать Вам сердечное спасибо, мой дорогой старый друг, — заключил он свое письмо и с лукавым намеком на одну из самых зубодробительных статей Гексли прибавил: — Дай-то бог, чтобы побольше было на свете автоматов вроде Вас».

В апреле ему иногда становилось утомительно даже глядеть в окно. И все-таки он не желал лежать в постели и, как только чувствовал себя покрепче, брался за работу. Его нежность и внимание к окружающим, казалось, росли день ото дня. Генриетте и Ричарду он говорил, что они «самые милые и замечательные из сиделок», а Эмму часто уверял:

— Ты за мной так ухаживаешь, что ради одного этого, пожалуй, стоит поболеть.

И постоянно упрашивал ее не тратить столько времени на него одного. 15 апреля за обедом у него закружилась голова, и, не успев дойти до дивана, он потерял сознание. 17-го числа Эмма записала: «Хороший день, немного работал, два раза выходил в сад». Ночью он разбудил Эмму со словами:

— Опять боли, а когда ты не спишь, мне лучше, легче их переносить.