Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Но боль усилилась, и он лишился чувств. Когда его с большим трудом привели в себя, он повернулся к Эмме.

— Я совсем не боюсь умереть, — сказал он. — Помни, ты была мне хорошей женой. И всем детям скажи: пусть помнят, они были хорошие дети.

Когда боль немного унялась, он сказал:

— Мне так тебя было жаль, но я ничего не мог поделать.

На другой день боль и дурнота то отпускали его, то снова возвращались. Ночью у него опять был приступ. «Он потерял сознание, потом очнулся, — писал Фрэнк Томасу Гексли, — но его не покидала страшная слабость, мучила нестерпимая тошнота, время от времени рвало. Он не раз говорил: „Хоть бы уж умереть“».

В три часа утра 19 апреля 1882 года он тихо испустил последний вздох.

Эмма в эти последние недели сохраняла удивительное самообладание. После его смерти она только пожалела, что не сказала ему, как ей было приятно, когда он повесил ее фотографию у себя в кабинете, около своего большого кресла, чтобы глядеть на нее, даже работая. Ни на что больше она при детях не сетовала.

Похоронить его Эмма и дети хотели в Дауне; однако, прежде чем они успели сообразить, за что сначала взяться, уже сказали свое слово пресса и церковь, уже посовещались президенты ученых обществ, уже согласовали друг с другом свое мнение министры кабинета. Вестминстерского аббатства было не миновать. Смерть, по сути дела, причислила его к лику святых, его ереси стали частицей мудрости наших предков, и многие духовные отцы в Англии почли своей обязанностью возвестить всем, что никаких существенных разногласий у «профессора» Дарвина с богом нет. Гексли не верил ни единому их слову, и в число видных ученых, подписавших обращение Леббока к настоятелю аббатства, он не вошел. Впрочем, настоятель все равно телеграфировал, что «охотно согласен».

В частной жизни викторианцев скорбь была героическим чувством. Благопристойный черный цвет зонтов и труб на крышах, который лишь подчеркивал обыденность будничной жизни, обретал в бархатных гробовых покровах и траурном убранстве лошадей мрачное великолепие, придающее смерти пышность и торжественность. Эмме претила вся эта мишура, и она не поехала на церемонию в аббатство.

Пропускали на похороны с Угла Поэтов по пригласительным билетам с черным обрезом. Доступ был разрешен только в глубоком трауре. До слуха важных дам и господ, наполнивших аббатство чванным шорохом черных шелков и тонкого сукна, донеслось тихое пение отроческих голосов, оно нарастало; процессия направлялась сквозь аркады к западному фасаду собора. Вот распахнулись тяжелые двери, громче грянуло пение, и хор двинулся по нефу. Гроб внесли Гексли, Гукер, Уоллес, Леббок, Джеймс Рассел Лоуэлл, каноник Феррар, один граф, два герцога и президент Королевского общества; толпу всколыхнуло горестное волнение. Видно было, как сдерживают слезы Гексли, Леббок и Гуккер. Уильям Дарвин, сидя среди родных покойного, почувствовал, что в соборе сквозняк. С присущей Дарвинам серьезностью перед угрозой возможного вторжения болезни он спокойно водрузил на свою лысую макушку пару черных перчаток и так просидел до конца службы. Наконец гроб опустили в глубокую могилу, рядом с Ньютоном и Гершелем. Аскетическая усыпальница английских ученых заполнилась певчими в белом, они цели: «Прах его почиет в мире, имя его будет жить в веках». Вскоре дамы и господа вереницей потянулись наружу, на весеннее солнце, оставив аббатство многочисленным его обитателям — статуям, которые от алтаря и до западного фасада ведут долгий и безмолвный рассказ о заслугах Англии.

«Таймс» осветила происшедшее с приличествующей случаю важностью и уважительным вниманием к подробностям погребения. Спенсер, который превозмог острую неприязнь к нелепости церковного обряда и явился на похороны, был поражен тем, какая нескрываемая личная симпатия обнаружилась у всех к усопшему. На Гальтона явно подействовала обстановка, но по здравом размышлении он счел, что все это слишком смахивает на присуждение ученой степени в университете. Впрочем, что ни говори, а впечатление осталось — во всяком случае, он написал письмо в газету «Пэл-Мэл», предлагая снять в аббатстве прежний витраж на сюжет ветхозаветной сказки о сотворении мира и в честь их великого сородича заменить его новым, отображающим эволюцию. От настоятеля Вестминстерского аббатства «охотно согласен» на это доктринерское предложение не последовало.

Почти сразу же после похорон Гексли написал для очередного номера журнала «Нейчур» краткие воспоминания о своем старом друге. В них, пожалуй, содержится наиболее ценное из того, что ему удалось подметить за свою жизнь в другом человеческом существе. Определяющий принцип дарвиновской личности, как представляется Гексли, это какая-то упрямая, можно даже сказать, исступленная честность, которая действовала и как узда, и как побуждающая сила, «удерживая в должных границах его живое воображение и громадные способности к отвлеченному мышлению» и вместе с тем побуждая его «осуществлять исполинский труд самостоятельных исследований». В беседах с Дарвйном Томасу Гексли невольно приходил на ум Сократ. Тот же «безыскусственный юмор», то же «стремление находить другого умней себя», та же «вера в верховную власть разума».

Дальнейший путь Гексли резче обозначает для нас его несхожесть с путем Дарвина. Если метаморфозу, пережитую Дарвином, можно сравнить с онтогенезом ракообразного, то метаморфозу Гексли — с онтогенезом бабочки.

Дарвин, словно рак-отшельник, все более замыкался в своей раковине; Гексли, широко расправив крылья, покорял все новые просторы. Для эволюции и науки эти два процесса были примерно равнозначны, однако полет выглядел, естественно, импозантней. Благодаря своим дружеским связям, своим популярным лекциям и научным докладам, своим выступлениям в газетах и журналах Гексли стал важной фигурой во всех сражениях, какие разыгрывались в духовной жизни Европы, стал живым олицетворением воинствующей науки.

Заседания, доклады, комитеты, конференции, всевозможные дела, общественные и научные, из года в год заставляли его проводить столько времени в поездах и отелях, что он стал как бы гостем в собственном доме. Вернется, расскажет о своих похождениях, ахнет, увидев, как выросли и поумнели дети. Но далеко ли он был, близко ли, он неизменно и властно присутствовал в самой гуще их жизни. «Как бы не так, злючка несчастная, стану я с тобой спорить о политике в Афганистане», — пишет он своей дочке Джесси и немедленно со всем своим наступательным пылом заводит с нею об этом долгий спор.