Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

В сообщении Сени новым для меня могло быть только то, что Иван Семенович Васильев еще жив и сидит где-то здесь же и его терзают покруче меня, добиваясь ложных, вымученных показаний. Но я знал Васильева хорошо: этот кремень, этот строгий к себе и другим партийный работник не даст сломать себя, не клюнет на провокации и не возьмет на себя несовершенной вины…

– Что ты теперь скажешь, бухаринский холуй, а?- обратился ко мне мой мучитель.- Или опять будешь финтить и отрицать свою вину перед партией Ленина – Сталина?

– Это же липа от начала до конца. Никакой организации и не было и нет это провокация. Я требую очной ставки с Васильевым!..

– Так ты, гадина, еще в провокации нас подозреваешь!- заорал Петр, загоняя меня пинками в спасительный угол, где я был защищен с боков и тыла.

– Очную ставку захотел? А вот этого ты не хочешь?- он хулигански показал себе ниже живота.- Признавайся, пес вонючий, выкладывай все карты! Говори, кто возглавлял антипартийную группу в редакции «Трибуны»?! Кто еще, кроме Арского и Лобова, в нее входил? Свили вам теплое гнездышко, змеи подколодные! Да мы здесь не мух ловим и не пальцем сделаны!

И на этот раз ничего от меня не добившись, Петро тяжело сел, а я продолжал молча стоять, боясь пошевелиться. А провокатор Сеня, сидя на краю табуретки с папиросой в зубах, подначивал:

– А ты бей его, Петро, бей по кишкам, не ошибешься!

– Кишки, видать, у него жирные, непробивные…

– Тогда погрей его валеночком – сразу пузыри пустит…

– Валенок занят: Скуратов им работает, у него рука слабая… Да ничего, я его и без валенка доведу до нормы.

– И то сказать, ученого учить – только портить.

Сеня недовольно раздавил окурок и вышел.

А мой «друг», не спеша докурив «беломорину», повел наступление в ином направлении:

– Признавайся, где план работы вашей преступной троицы?! Теперь ясно, почему ты защищал на партсобрании этих выродков: ты боялся разоблачения. Ворон ворону глаз не выклюет!

Я тоже решил действовать иначе:

– А как, позвольте узнать, ваша фамилия, гражданин следователь?

– Что, жаловаться собрался? Вали, жалуйся! Ковалев моя фамилия! Слыхал? Ковалев! Только из могилы жалобы что-то не доходят!- уверенно добавил он.- В угол! И будешь стоять до полного прояснения своих грязных делишек!

Под утро четвертой ночи онемевшие ноги сами собой подкосились, и я свалился на пол.

– Вставай, вставай, падаль, нечего прикидываться!- накинулся Ковалев, пинками норовя попасть в живот.

Встать я не мог и, предпочитая эти побои, лежал и только прикрывал наиболее уязвимые места… Ковале понял мои нехитрые уловки и начал пинать в голову, стараясь все же не проломить ее.

– Встанешь, бухаринский паразит!- задыхаясь, Шипел он надо мной.- Встанешь! И весь начисто признаешься!

С невероятным усилием, опираясь о стены и цепляясь за раковину, я все же поднялся, но, постояв с полчаса, снова как мешок рухнул на пол… Я терял сознание, но издевательства не прекращались. Каждый раз на голову » грудь опрокидывалась кружка воды, и мытарская стоик возобновлялась…

В эти пыточные дни я не раз вспоминал слова своих товарищей по камере, сказанные ими в первые часы мое! тюремной жизни. Который-то из них упомянул о «собачей стойке». Тогда я все эти разговоры о гестаповских методах следствия воспринял как человек, всю жизнь выпевший одну сторону медали, не думая об обратной. «Собачью стойку» среди прочих элементарно грубых способов следствия надо считать самым простым и вместе с тем самым результативным способом сломить волю. Удобство его для истязателей состояло в том, что этот метод не оставлял никаких следов насилия на случай возможных проверок по жалобам. А результат его в большинстве случаев был положительным: подследственный подписывался под любым придуманным для него обвинением…

Я не знал, что делать. Есть ли какой-нибудь способ для избавления от мук, помимо подписания ложных показаний? Я ломал голову в мучительных раздумьях, пока наконец не вспомнил о голодовке, успешно применявшейся русскими революционерами.

Ведь если эти звери грозят смертью, то не все ли равно, сколько дней я еще проживу? И не лучше ли умереть, не сподличав против самого себя? Что такое голодовка для заключенного? Это его последний и единственно возможный протест против безумного извращения следственной практики.

Чьей практики? Практики советских органов? Неужели советских? Чем-то все это напоминает фашистскую практику, если верить нашей прессе и книжкам о фашизме. А может, какие-то бандиты из Наркомвнудела узурпировали Советскую власть и тайно совершили государственный переворот, уничтожив всех, кто установил ее и отстоял? Но как же они тогда прикрываются и клянутся именем Сталина?

После этих раздумий я отказался утром принимать пищу и объявил голодовку, а через какое-то время был вызван к начальнику тюрьмы и от него угодил в одиночку – камеру № 96.

…Жизнь в тюрьме идет своим чередом. В первый день моего одиночества, то есть наутро, пожилой надзиратель открыл дверь и, поглядев на меня, негромко сказал:

– Выходите на оправку.

Нехотя поднимаюсь со своего «пуховика» и выхожу на галерею. Она против моей двери углом поворачивает к туалетам, но по нашей стороне в нужник я иду один. На противоположной стороне второго и третьего этажей, соблюдая строгую очередность, торопятся в свои туалеты заключенные. Этажные надзиратели выпускают на оправку только по одному. Это делается для того, чтобы заключенные разных камер не перезнакомились друг с другое и не обменялись новостями.

Под бдительным оком надзирателя я добираюсь до нужника, смачиваю под краном все еще воспаленное лицо холодной водой и, не вытираясь, поскольку нечем, волочусь обратно, за непроницаемую дверь.

В тот день меня никто не трогал.

Внезапный лязг железной двери после полуночи и голос надзирателя пробудили меня от тяжелого сна.

– Поднимайтесь, Ефимов!

– Куда подниматься? Кто вызывает?

– К следователю на допрос.

– Но я объявил голодовку!

– Ничего не знаю. Провожатый ждет, выходите!

Неужели и голодовка не ограждает арестантов от произвола? Неужели и она оказалась вне закона? А может, хотят объявить о прекращении следствия, о дарованной наконец свободе? Но почему же посреди ночи, в жуткой следовательской, куда ведет меня провожатый? Нет, не то…

По гулкому в ночную пору настилу галереи и трапу иду за своим спутником, озираясь по сторонам. Вижу, как ведут еще кого-то на допрос, а навстречу нам из левого крыла два надзирателя волокут, подхватив под мышки, полубесчувственного человека. Гремит стальная дверь, и жалкого «врага народа» выдворяют в камеру, чтобы поочухался после очередной, видимо неудачной, обработки,