Александр Мосолов - При дворе последнего императора

Как-то после охоты Вильгельм II посадил меня за завтраком рядом с собой, объяснив мне, что желает поставить мне несколько вопросов насчет императорских театров. Не успел я дать и двух ответов, как он вдруг закатился целой лекцией по хореографии. По окончании завтрака кайзер пресерьезно сказал мне, что остальные вопросы будут им поставлены в свое время.

А проповедь, которой он нас угостил на своей яхте! Мы приехали несколько раньше государя и увидели алтарь с Вильгельмом в качестве пастора. Сверх мундира на нем было одеяние протестантского священника. В течение битого часа он растолковывал нам смысл какого-то текста, специально для нас выбранного им в Библии.

Фредерикс говаривал, что у него выработались надлежащие привычки и что он мог не терять хладнокровия, но что и он все-таки возвращался совершенно разбитым после каждого свидания с кайзером.

Свита германского императора, по-видимому, придавала мало значения эксцентричным выходкам своего монарха. В Свенемюнде, отвечая на тост Николая II, Вильгельм увлекся и сказал экспромтом очень неожиданную речь, которая была хорошо «взята» моими стенографами. Через несколько времени немцы вручили мне текст, не имевший ничего общего с неосторожными заявлениями, только что сделанными Вильгельмом II. Канцлер Бюлов попросил Извольского передать агентству Гавас представленный им текст, так как именно эту речь кайзер должен был произнести, если бы его темперамент не оказался сильнее его осмотрительности, Извольский долго колебался, но потом уступил.

— Речь, сказанная императором, была более красива. Этот текст — более осторожен. Пусть прессе дана будет официальная версия.

Никогда не забуду приема, оказанного Вильгельмом II нашему министру иностранных дел графу Ламсдорфу при свидании в Данциге.

Граф Ламсдорф провел всю свою жизнь у Певческого моста. Очень культурный человек, он соединял большое честолюбие с удивительной застенчивостью, как это часто бывает с людьми, никогда не выходившими из недр канцелярий. Он был очень маленького роста и поэтому носил чрезвычайно высокие каблуки, вроде дамских; фуражка у него тоже была на заказ, слегка вытянутая кверху. Все это плохо вязалось с той жестокой качкой, которая нас встретила на Данцигском рейде.

Не знаю почему, но кайзер избрал Ламсдорфа своей жертвой с первой же встречи. Желал ли он показать свое презрение к «штафирке», явно страдавшему от морской болезни, как бы то ни было, но в течение всего завтрака все шутки кайзера шли исключительно по адресу Ламсдорфа. Князь Бюлов, угрюмый и нервный, присутствовал при страданиях своего коллеги, не имея возможности чем-либо ему помочь.

Отъезд с яхты дал повод к новому издевательству. Катер, на который нас должны были посадить, танцевал у трапа как пробочка. Для привычных людей это не представляло особого затруднения, но Ламсдорф совершенно растерялся. Он дважды упустил удобный момент и на третий раз был наполовину подтолкнут сзади, а наполовину схвачен на лету матросами катера. И в этот момент сверху раздался громовой раскат хохота: Вильгельм II покатывался от смеха и кричал:

— Ну, вы не очень-то ловкий моряк, господин министр.

Несколько часов спустя Ламсдорфу принесли немецкий орден. Он рассчитывал получить Черного орла, а Вильгельм пожаловал ему какой-то крестик, только что перед тем созданный. Сам Бюлов должен был сделать визит, чтобы утешить своего коллегу.

Все эти грубые выходки не имели под собою никакого серьезного основания: кайзер обладал своей манерой веселиться.

Я сам в известный момент сделался объектом весьма неумного поддразнивания. Вильгельм II вдруг стал почему-то называть меня Молосовым. Не было никакой возможности заставить его правильно произносить мое имя: между тем даже для иностранцев оно не является слишком трудным. Кайзер прислал мне свой портрет, на котором было правильно написанное посвящение, но на конверте его же размашистым почерком было начертано: «Генералу Молосову».

Мне кажется, я могу точно указать тот момент, когда я впал в немилость.

История эта довольно курьезна… На острове Карлос были устроены маневры с участием Выборгского полка, коего шефом являлся Вильгельм II. Кайзер выразил желание стать во главе одной из рот в момент, когда она пойдет в «атаку». Царю очень это не понравилось, но разубедить «кузена» было невозможно.

Мы оказались таким образом свидетелями странного зрелища: русские солдаты на кого-то нападают под предводительством германского императора, бойко помахивавшего саблей.

Маневры эти имели своего присяжного фотографа, генерала Несветевича, толкового человека, вышедшего в отставку после войны 1877 года и увлекавшегося с тех пор фотографией. Он носил форму, и это позволяло ему работать для русских газет в местах, куда его штатские коллеги не допускались.

Чтобы лучше снять кайзера, Несветевич припустил рысью и потерял при этом одну из своих калош… Само собой разумеется, что калоши не входили в установленное регламентами обмундирование офицеров.

К несчастью, Вильгельм пронесся как раз по тому месту, где лежала злополучная калоша. Он проткнул ее шашкой и торжественно принес царю. А Несветевич в это время щелкнул затвором.

Можно себе представить, какая поднялась суматоха. Кто посмел явиться на маневры в калошах?.. Наконец вспомнили о Несветевиче. Когда его вызвали, он явился с калошей на одной из ног. Вильгельм II демонстративно стал с ним разговаривать и сказал ему, что желает во что бы то ни стало иметь фотографию атаки… и, значит, калоши.

В тот же вечер я получил от министра двора приказ уничтожить дурацкую фотографию. Ученик Ниепса долго сопротивлялся. Он-де обещал именно эту фотографию германскому императору. Мы все-таки послали в Берлин какой-то другой оттиск.

Вообще Вильгельм II умел высказывать свое неудовольствие даже очень высокопоставленным лицам. Приведу по этому поводу инциденты, имевшие место в Киле после свидания государя с королем английским в Коуз (свидание это было очень неприятно кайзеру).

Мы медленно продвигались по Кильскому каналу. Кайзер не соблаговолил известить нас, что он прибудет на «Штандарт». На одном из последних шлюзов он вдруг объявился неизвестно откуда. Поднялся на императорскую яхту, весьма официально поздоровался с Их Величествами и затем спросил государя, когда он отправится в дальнейшее путешествие. Николай II ответил, что выход из Киля назначен рано утром, так как в Петербурге предполагается официальная церемония с участием Их Величеств. Кайзер ничего не сказал, простился очень холодно и уехал.

Как только мы бросили якорь в Киле, царь получил от Вильгельма II небольшую записку, нацарапанную на листке, явно вырванном из записной книжки. Кайзер просил отложить уход яхты из Киля до 8 часов утра, дабы германский флот, сосредоточенный на рейде, мог достойным образом приветствовать царя. Государь ответил в любезных выражениях: ему будет приятно, сообщил он по-английски, увидеть во всем его великолепии флот кузена. Не могу объяснить почему, каким образом, но через несколько часов мы получили контрприказ: никакого смотра не будет. И замечательно, сам государь говорил потом об этом, что во второй бумаге не было приведено никаких мотивов нового решения кайзера. Не будет смотра и не будет… Точка… Само собой разумеется, мы снялись с якоря в 5 часов утра.