Константин Михаленко - 1000 ночных вылетов

— А ну давай, гады! Я становлюсь рядом. В левой руке пистолет, в правой граната.

— Давай!

Танк останавливается. Медленно поворачивается хобот пушки. Выстрелы мы не слышим — только свист снаряда и оглушительный взрыв позади. Мы падаем в снег. Танк посылает еще три снаряда и, пятясь, ползет в деревню. Мы поднимаемся, выходим на дорогу и припускаемся изо всех сил.

Близкие разрывы мин опять швыряют нас в снег. Немцы бьют долго. Так долго, что мы уже смогли побороть первоначальный страх. Короткими перебежками уходим из зоны обстрела.

— …Еще вчера деревня была ничейной, — искренне сокрушаясь, говорит полковник. — Стало быть, немцы опять где-то просочились. Тебе, товарищ майор, придется доложить обо всем командующему. Его штаб вон там, на хуторе. Всего в двух километрах.

Теперь мы идем по дороге, настороженно вглядываясь в окрестности, готовые к любым неожиданностям. Дорога пустынна. С обеих сторон открытое поле. Видно далеко, и взгляд не находит ничего такого, что бы могло насторожить или хотя бы заинтересовать. Но откуда-то из-за дальнего леса слышится непонятный гул. Неужели опять танк? Гул нарастает, приближается. Я всматриваюсь в снежные сугробы на дороге.

— Самолет! Наш! ПО-2!

— Откуда ему взяться днем?

Но это действительно самолет. Он быстро приближается, увеличивается в размерах, и я уже без труда могу различить длинные ноги шасси с характерным изгибом — такие только у одного самолета!

— «Хеншель»! Ложись!

Мы бросаемся в снег, стараемся вдавиться в него, стать как можно меньше, незаметнее.

«Хеншель» проносится, едва не задевая колесами за наши головы. Разворачивается. Заходит вновь. Наверно, на яркой белизне освещенного солнцем снега наши фигуры представляются вражескому летчику заманчивой мишенью. Наверно, он решил позабавиться… Гад! Эх, что сделаешь с пистолетом?

— Ну стреляй, стреляй! — не выдерживает ожидания Лыга. — Стреляй!..

Но вместо выстрелов над нами рассыпается бумажное облако.

— Агитируешь? — опять кричит Лыга. — Ну, давай, давай, агитируй!

Мы поднимаемся на ноги и подбираем несколько листовок.

Самолет еще раз проносится над головами, покачивая крыльями. Лыга швыряет подобранную листовку.

— Напрасно, — смеюсь я. — Он ведь столько энергии затратил. Прочтем?

— С ума сошел! Всякую погань! Брось!

Но я уже читаю: «Солдаты и командиры Красной Армии! Непобедимые войска Германии окружили Москву. Только от великого фюрера зависят сроки взятия вашей столицы. Война проиграна! Не проливайте свою кровь за евреев, комиссаров, за Сталина! Бросайте оружие! Переходите на сторону непобедимых войск великой Германии! Каждому добровольно перешедшему на нашу сторону гарантируется хорошая жизнь и обеспеченное будущее без евреев и комиссаров. Штык в землю! Эта листовка является пропуском для перехода одиночных солдат и воинских групп».

— А ведь опоздал фюрер с листовочкой, а, Лыга? От Москвы-то его поперли.

— Поперли-то, поперли, а листовочку ты напрасно… Вражеская агитация!

— Ну и дурень! Наоборот, надо сохранить эту листовку да на самой большой площади в Берлине приклеить!

— Ты еще отсюда выберись.

— И отсюда выберемся! Точно!

Просторная изба из двух комнат — штаб генерала Ефремова. Крупная, наголо бритая голова, широкие брови над внимательным прищуром усталых глаз. Генерала интересуют подробности нашего вынужденного пребывания в тылу, партизанский отряд Петрова, путь из района дислокации отряда к его армии и, наконец, появление в расположении армии вражеского танка. Он весело смеется, слушая о том, как мы ели бутерброды под наведенной на нас пушкой танка, тут же кутается в наброшенную на плечи шинель и, обрывая смех, спрашивает:

— Есть хотите? — И, не дожидаясь ответа, кричит адъютанту: — Приготовь ребятам поесть!

Пьем горячий чай с черными сухарями, а генерал все расспрашивает о наших полетах, о рейдах Белова и Доватора, в чьих корпусах совсем недавно нам довелось быть, об обстановке на фронтах. Я рассказываю о том, как нас встретил начальник авиации его армии, обращаю внимание на особую «чуткость» начальника тыла, затем показываю генералу подобранную листовку.

— Ерунда! — восклицает Ефремов, прочитав ее. — Русского солдата листовкой не возьмешь! А вот снарядами… Очень они нам нужны сейчас. Необходимо послать на Большую землю запрос на снаряды. Снаряды, в первую очередь снаряды! Это сейчас самое главное! А начальнику авиации скажите, что я приказал при первой возможности отправить вас за линию фронта. Да, человек он грубый, не обижайтесь.

Мы тепло прощаемся с командующим окруженной армией и возвращаемся уже по знакомой дороге в штаб тыла.

Разве мог я предположить тогда, что это последняя встреча с Ефремовым, что вскоре генерал погибнет?

В эту же ночь на посадочную площадку окруженной армии сел ТБ-3. [5] ТБ-З — тяжелый четырехмоторный бомбардировщик. Заблудился. Летел к конникам Белова, а очутился здесь.

Самолет загружен медикаментами и продовольствием. Командир решает оставить груз здесь: все равно уже не найти корпус Белова. Отсюда он заберет раненых. Я прошу командира взять и нас.

В самолете тесно от людских тел, носилок, костылей, белых повязок и тяжелого запаха йода.

Подходим к линии фронта. От кого-то отбиваются стрелки, трещат пулеметы, гудят двигатели. В фюзеляже темно, неуютно. И главное — неприятно чувствовать себя пассажиром, когда экипаж ведет бой. Пробираюсь в кабину пилотов: может, чем-нибудь пригодимся, может, поможем?

Но вот впереди появляются огни старта.

Самолет катится по заснеженному полю аэродрома, заруливает на стоянку. Я благодарю командира и спускаюсь по лестнице на землю.

У самолета, как и в фюзеляже, брошенные костыли, палки, обрывки бинтов.

— Где же люди? — спрашиваю у бортмеханика.

— Уехали. Их автобус подобрал, — со смехом отвечает механик. — И твой технарь с ними.

— А где мы? — растерянно спрашиваю я.

— Москва рядом! — смеется он. — В Монино! Слыхал?

— Слыхал. Мы отсюда начали летать…

— Так ты из полка У-2? Они перебазировались.

— Знаю. Спасибо.

Путь от Монино до нашего полевого аэродрома под Медынью занял почти трое суток. Где на попутках, где пешком, от голода и усталости едва передвигая ноги. Но дошел!..

Действительно, мир тесен. Как-то, много лет после описываемых событий, наш экипаж в ожидании погоды коротал зимний вечер в арктическом порту. Кто-то рассказал одну историю из своей жизни, кто-то другую, и пошли воспоминания, одно другого занятней. Вспомнил и я, как выбирался из окруженной армии Ефремова. Вспомнил и рассказал. Мой механик, Володя Белявский, — мы летали с ним уже не один год — вдруг воскликнул: