Натан Эйдельман - Последний летописец

Если же царь не одобрит, ну что же: „ …продать часть имения и жить по-мещански “.

„ Сколько дней для меня потеряно… “

„ Твой друг знает свой долг по отношению к государю, но он знает также и свой долг по отношению к собственному моральному достоинству “ (Карамзин — Дмитриеву).

Умные люди намекают — и Карамзин (в письме к престарелому Николаю Ивановичу Новикову) сообщает, что „ в Петербурге одного человека называют вельможею: графа Аракчеева “.

К Аракчееву проситься не хочет, в середине марта находит, что есть предел унижению, и решительно собирается восвояси…

Однако Аракчеев сам позвал… Карамзин решил, что это не его приглашают, а младшего брата, служившего по ведомству военных поселений.

Брат пошел — Аракчеев тут же начал с ним разговор о российской истории и мгновенно выяснилось, что должно явиться „другому Карамзину“. Пришлось идти… Говорили, что Аракчеев улыбается не более двух раз за год. Одна улыбка расходуется на историографа. С ним милостиво беседуют, присматриваются…

Разумеется, были благоприятные отзывы царицы-матери и министров, но и сам царь нашел полезным, в конце концов, Карамзина поощрить. Холодное молчание по поводу планов писать „Историю 1812-го“, но слишком уж велика заочная слава восьми томов „Истории Государства Российского“, слишком громко звучит имя Карамзина.

Политика, идеология Александра по природе своей двойственны — шаг влево и тут же вправо; Лицеи, университеты, конституция Польше, тайные планы российской „хартии“ — и одновременно военные поселения, „Священный союз“. Аракчеев и Карамзин…

Как только посетил Аракчеева — сразу и царь пригласил. Карамзин получает аудиенцию — и неслыханные милости.

Чин статского советника, орден Анны 1-ой степени. Карамзин при всем политесе, как видно, не сумел, или не желал, скрыть своего безразличия ко всему этому; тогда же сказал друзьям: „ Не родись ни умен, ни пригож, а родись счастлив “; „ Не мое дело умножать число аннинских кавалеров при дворе и слушать фразы; надобно работать… “

Александр заметил недоумение Карамзина и объявил, что награда жалуется не за Историю, а за старую Записку („О древней и новой России“). Главное же — История.

Царь дал изрядную сумму — 60 000 рублей на публикацию; разрешение — печатать в императорской военной типографии. Без специальной цензуры.

Карамзин опасался цензоров: „ Надеюсь, что в моей книге нет ничего против веры, государя и нравственности, но, быть может, что цензоры не позволят мне, например, говорить свободно о жестокости царя Ивана Васильевича. В таком случае, что будет история? “.

Действительно, что будет история? Но Александр объявляет, что сам будет цензором. Вот кого, в сущности, копировал Николай I, беседуя с Пушкиным.

Милость — и зависимость: Пушкин хорошо это знал, когда писал: „ Государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности “.

Карамзин не просил — царь сам дал.

Не раз это истолковывалось как ясное доказательство дворянского, крепостнического, официального характера карамзинской Истории; случалось, подобное мнение высказывалось в весьма обличительных формах. Например, М. Н. Покровский (более полувека назад) говорил на своих лекциях: „ Когда наш брат теперь напишет что-нибудь новое, — куда он идет? Он идет в Коммунистическую академию и там читает. Когда Карамзин написал первую главу [?] „Истории“ — что он сделал? Он поехал в Тверь, где в это время находился Александр I в гостях у сестры; получение же денег и чина в 1816 году — типично придворная история! <���… > Это была действительно официальная „историография“ той России, того режима, который привел декабристов к убеждению, что, не вырезав всех Романовых, нельзя сделать шаг вперед “.

Столь резкие формулировки принадлежат в немалой степени истории того времени, когда они произносились, и требуют, конечно, столь же исторического подхода, как и сама История Карамзина. Да, разумеется, царь проверял историка на лояльность, разумеется, классовое, дворянское присутствует в его Истории и многое определяет…

Но самое интересное в Карамзине как раз то, что выходит за эти рамки: иначе чем же он лучше Аракчеева?

Как объяснить, что декабристы, собравшиеся „ вырезать Романовых “, относились к Карамзину с огромным интересом и уважением, даже с ним не соглашаясь (об этом речь впереди)? Откуда же пушкинское определение „Истории Государства Российского“ — „ подвиг честного человека “? Для ответа на эти и другие существенные вопросы последуем за историком в Петербург, где суждено увидеть свет его главному труду.

Если печатать в Петербурге, значит, надо там и жить и проститься с Москвою, где Карамзин, по его словам, провел „ три возраста жизни “.

Историограф гуляет по Петербургу и округе — все отыскивает московские виды. „ Я не в России, когда слышу вокруг себя язык чухонский “; „ берега Невы прекрасны, но я не лягушка и не охотник до болот “. С первых петербургских дней Карамзин жалеет жену, которая, по его мнению, „ приносит жертву “, оставаясь в столице: „ Двор не подходит ее характеру складу ума… “

И снова — Дмитриеву 27 июня 1816 года (сколько лет переписывались от того, что Карамзин в Москве, а Дмитриев на Неве; теперь вдруг на старости лет поменялись местами — министр в отставке, историограф во дворце). Итак — Дмитриеву: „ Меня еще ласкают, но московская жизнь кажется мне прелестнее, нежели когда-нибудь, хотя стою в том, что в Петербурге более общественных удовольствий, более приятных разговоров. <���…> Люби, люби Москву, будешь веселее “. Чуть позже — „ Вижу перед собой смерть или Москву в 1818 году “. Но постепенно — все добрее к новому месту. „ Здесь люблю государя, императрицу и — Неву “. „ Вообще, не обижая Москвы, нахожу здесь более умных, приятных людей, с коими можно говорить о моих любимых материях “. Позже встречаем такие слова: „ Помышляю иногда о Москве, но не хотелось бы на старости переменять места, тем более что и сыновья подрастают “; еще позже: „ Люблю Москву как душу, хотя и не смею сказать, чтобы я желал теперь возвратиться в ее белокаменные стены… “

И все-таки до последних дней, как будто предвосхищая мечту трех сестер, время от времени восклицает: „ В Москву, в Москву! “

Вот, думал, выйдут восемь томов — и в Москву; даже ящики архивных бумаг до поры до времени не велел высылать со старого места — может, не понадобятся до возвращения; восемь томов выйдут — однако сразу новое издание: опять нельзя уехать. А там Катерина Андреевна в положении — дорога вредна, „ пусть жена родит — и в Москву “ (вторая столица даже чин имеет: „ Пора возвращаться в объятия бригадирши “). Но вот жена родила — пора еще том сдавать в печать; затем — новые семейные обстоятельства, а там — царь просит задержаться…