Натан Эйдельман - Последний летописец

Никогда больше Николаю Михайловичу Карамзину не увидеть Москвы: 18 мая 1816 года в последний раз у заставы обернулся, 22 мая 1826 года окончится жизнь. Последние 10 лет и 4 дня пройдут в Петербурге или его окрестностях… Пространство сужалось, расширялось историческое время.

В Петербурге Карамзины стараются, не всегда с успехом, сохранять московские привычки. Зимою — в городе, сперва на Фонтанке у гостеприимной Е. Ф. Муравьевой, затем „ около Литейного двора, на Захарьевской за 4000 р., Нева в 100 саженях, не далек и Таврический сад; двор хорош и с садиком; всего довольно, и сараев, и амбаров, комнаты весьма не дурны, только без мебели “. Летом и осенью они за городом, в Царском Селе, где по приказу царя для историка отделан китайский домик в царскосельском парке — с маленьким кабинетом во флигеле (друзья удивляются, как в столь малой келье помещается вся История Государства Российского!).

Царь дал 60 тысяч, но год многосемейной, светской жизни в столице стоит 40 тысяч. Хотя вскоре История начинает давать доход, и кое-какой оброк приходит из деревни, а все равно к лету 1819-го „ половина исторического капитала уж рассеялась “. За 5 лет прожили сверх доходов ровно 100 000, еще через 4 года — 150 000. Первый историк России, между прочим, жалуется брату: „ Не имею достаточно средств на воспитание детей… Иногда не без грусти думаю, что нашим небогатым дочерям, к тому же и не красавицам, придется, как вероятно, доживать век в девушках “.

День Карамзина: утром обязательный час прогулки (в любую погоду; в Царском Селе — верхом). Если очень холодно — утепляется: „ под сюртук — тетрадь “. Особым царским разрешением государственному историографу дозволено ходить не только по дорожкам, но и топтать царскосельские лужайки…

Знакомые места — военная служба, в ранней юности, возвращение из Европы 24-летним. „ В Царском Селе… все напоминает Екатерину. Как переменились времена и обстоятельства! Часто в задумчивости смотрю на памятники Чесмы и Кагула “.

Недавняя жизнь все больше оборачивается историей. Уходят старинные, вечные, как казалось, соратники. Умер Державин; 18 июля 1816-го Карамзин отправляет Дмитриеву печальные строки: „ В воскресенье мы обедали в Павловске: ничего не сказали мне о смерти знаменитого поэта! <���…> Sic transit gloria mundi “ (Так проходит слава мирская — лат .).

После прогулки — чашка кофею, трубка и до трех-четырех за рабочим столом (если только ревматизм или жестокая лихорадка не скручивают — на неделю, случается, и на месяц). Первые петербургские годы — корректура, корректура. Пока отодвинуты в сторону летописи XVI века, — записки иностранцев, разнообразные документы о царе Иване Грозном. Повествование замерло на 1560 годе. Тяжкая, нудная подготовка к печати восьми томов. Типографией историк недоволен:

21 августа 1816-го— „Первый лист будет отпечатан едва ли не в начале сентября, хотя вперед уже дано 8000 рублей“. „Ноты“, т. е. примечания, тяжелы, прежде всего для глаз, „ и для меня скучные: каковы же будут для читателей? Однако ж не имею духа поставить крест “.

1 октября:„ Типография смотрит на меня медведем “.

Декабрь— отпечатано уже 20 листов первого тома в Военной типографии, а второй одновременно набирается в Медицинской.

12 марта 1817-го:„ Читаю корректуру до обморока “. Тома набираются уже в третьей типографии — Сенатской.

22 мая— полностью готов лишь первый том, со второго по шестой печатаются. „ Бог знает, буду ли продолжать… Боюсь отвыкнуть от сочинения “.

В четвертом часу обед, за которым допускается рюмка мадеры или специально присылаемой из Москвы другом А. Ф. Малиновским белой водки, „ в которой желудок иногда имеет нужду “. В эти часы сходится вся большая семья; отец сам обучает сыновей немецкому; дети спрашивают о религии — „ приходится удерживать их любопытство ответами: это непостижимо. Они молчат, думая, может быть: „Что же вы нам изъясняете?“ “

Вечера куда более разнообразны, нежели в Москве (чему хозяева не всегда рады). Забегают друзья-приятели, „ и мы проводим вечера не скучно “. Многодневный праздник — появление Дмитриева в Царском Селе (летом 1822 г.): несколько лет не виделись, больше не увидятся, но около месяца живут рядом, „ через садик “. Каждое утро Карамзин заходит и застает друга-брата в постели, целый день не разлучаются, но не помнят, „ чтоб хоть четверть часа мы были без свидетелей “.

Кроме друзей, к вечеру являются постоянно иностранные визитеры, просители, надеющиеся на влияние историографа при дворе. Один из них замечает, что Карамзин „ знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать “. Другой запомнит „ очень громкий полнозвучный голос… вeличecтвенный, энергический вид, прекрасные черты лица, свободные, непринужденные манеры “. Третий восхитится тем, что историк радуется всякому противоречию и никогда не сердится.

Присылают приглашения ко двору, чаще всего от старой или молодой царицы: надо надевать нелюбезный мундир и пудриться. Во дворцах все очень вежливы и ласковы — „ но многие ждут моей Истории, чтобы атаковать меня… Суетность во мне есть, но я искренне презираю ее в себе, и еще более, нежели в других “. Историк постоянно отказывается от почетных званий; соглашается в академики после долгих уговоров, не желая обидеть уговаривающих: „ …где люди, там пристрастие и зависть: иногда славнее не быть, нежели быть академиком. Истинные дарования не остаются без награды: есть публика, есть потомство. Главное дело не получать, а заслуживать. Не писатели, а маратели всего более сердятся за то, что им не дают патентов “.

День Карамзина подходит к концу. Поздно вечером — чтение „не по Древней Руси“, вслух, чаще всего Вальтера Скотта „Айвенго“, „Квентин Дорвард“: Карамзин настолько любит шотландца, что мечтает когда-нибудь у себя в саду поставить ему памятник. Иногда же историку приходится читать свое…

Лицейский Горчаков — дяде: „ Некоторые из лицеистов, читавшие Историю в отрывках, в восхищении “. Одному из первых учеников завидно, что он сам не знаком с историографом. „ Некоторые “ — это более всего Александр Пушкин, постоянный карамзинский гость (знаем, к примеру, что 1 июля 1818 года на озере в праздничном катере оказалась очень примечательная компания: Александр Тургенев, Жуковский, Карамзин, Пушкин).

„ Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались… “ (Пушкин).