Ольга Орлова - Газданов

И в то же время Гайто осознавал, что не только художественное несовершенство «Шувалова» сдерживало его желание опубликовать роман. Помимо этого его охватили недобрые предчувствия. У Гайто, как у писателя, уже сложились определенные отношения с выдумкой и реальностью. Он умел фиксировать действительность, находя ее художественное значение, как это было не раз в его рассказах, построенных на подлинных фактах. Он умел строить сюжет, отталкиваясь от непридуманных событий и затем включая их в художественный вымысел, как это было в «Вечере у Клэр». Но никогда прежде он не сочинял историй, в которых события развивались бы худшим образом, чем это было на самом деле. Это противоречило его человеческой сущности и его пониманию искусства. Потому он принял решение переписать роман так, чтобы герои перестали быть узнаваемыми и все, что с ними случилось, было бы лишь плодом авторской фантазии, которая не может влиять на действительность.

В который раз вспоминал он свои ощущения после завершения романа «Вечер у Клэр». Тогда он почувствовал неизъяснимую прелесть от встреч, которым никогда не суждено было случиться — он это понимал твердо — и которые, однако, ему удалось пережить так же явственно, как переживал он не раз в первые минуты пробуждения прекрасный сон. Он неоднократно поражался этой своей способности. Вот и сейчас, закончив «Шувалова», он пережил все, что случилось в романе, и пережитое ему не понравилось.

Поэтому вскоре на материале романа он написал рассказ «Великий музыкант» — рассказ, прочтя который, уже никто не мог догадаться о подлинной основе его рождения. Хотя еще тогда Гайто не сомневался в том, что судьба Поплавского и других «монпарно» сложится ненамного благополучнее, чем это описано в романе.

Уже через пять лет Гайто написал некролог о трагической смерти Бориса. До сих пор не установлено, было ли это сознательное самоубийство или случайная передозировка наркотиков, но большого удивления такой конец поэта ни у кого не вызвал. Весь русский Монпарнас собрался проводить Бориса в последний путь.

Поплавского отпевали в церкви Покрова Пресвятой Богородицы, находившейся на улице Лурмель. Собралось множество народу: и те, кто лично знал Поплавского, и те, кто только читал его стихи. Храм не вмещал всех желающих проститься с поэтом, двери были распахнуты настежь, и брызги дождя залетали в открытый проем. Многими, казалось, владело чувство личной вины.

Как грустно заметил по этому поводу Владислав Ходасевич: «Если бы за всю жизнь Поплавского ему дали столько денег и заплатили столько гонораров, во сколько теперь обходится его погребение, – быть может, его и не пришлось бы хоронить так рано. Но на смерть молодых писателей деньги находятся, а на жизнь – нет».

Гайто же, близко зная Бориса, прекрасно понимал, что денежная неустроенность Бориса была лишь следствием неустроенности душевной. «Внешне все ясно и понятно: Монпарнас, наркотики, и – “иначе это кончиться не могло”», – вспоминал он о трагической гибели Поплавского, осознавая, что это предсказуемость мнима.

Сам Гайто поверхностным впечатлениям никогда не доверял. Он видел в Борисе явление куда большее, чем озлобленный дебошир, читающий иногда прекрасные стихи. Борис оставался для него знаковой фигурой не только своего времени и места; Гайто считал его подлинным поэтом. Поэтому он хотел написать о Борисе как о настоящем художнике.

«Смерть Поплавского, — писал он, — это не только то, что он ушел из жизни. Вместе с ним умолкла та последняя волна музыки, которую из всех своих современников слышал только он один… Если можно сказать, "он родился, чтобы быть поэтом", то к Поплавскому это применимо с абсолютной непогрешимостью — этим он отличался от других. У него могли быть плохие стихи, неудачные строчки, но неуловимую для других музыку он слышал всегда».

Для Гайто это была завораживающая музыка смерти, которую всегда слышит настоящий художник. В его сознании Поплавский стоял в одном ряду с теми, кто причастен к постижению этой тайны: «Он всегда был — точно возвращаю­щимся из фантастического путешествия, точно входящий в комнату или кафе из ненаписанного романа Эдгара По».

Размышляя о Поплавском, Гайто пытался еще раз подчеркнуть то, на чем настаивал в «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане»: подлинный вклад художника в искусство определяется не столько его мастерством или новаторством, сколько способностью постижения тайны существования человеческой души. По этому признаку Газданов выделял Бориса как человека Посвященного: «Одно было несомненно: он знал вещи, которые не знали другие. Он почти ни о чем не успел сказать; остальное нам неизвестно, и, может быть, возможность понимания этого исчезла навсегда, как исчез навсегда Поплавский. Теперь это сложное движение его необычной фантазии, его лирических и мгновенных постижений, весь этот мир флагов, морской синевы, Саломеи, матросов, ангелов, снега и тьмы — все это остановилось и никогда более не возобновится. И никто не вернет нам ни одной ноты этой музыки, которую мы так любили и которая кончилась его предсмертным хрипением».

Поэтические образы Поплавского всегда казались Гайто близкими и дорогими; он и сам неоднократно использовал их в своей прозе. И тем не менее они привлекали Газданова даже в меньшей степени, чем тот творческий феномен, который представлял собой их автор. Странная личность Бориса долго не давала покоя Газданову. И еще через год он вновь вспомнил в печати о Поплавском, вызвавшись написать рецензию на сборник поэта «Снежный час», вышедший посмертно в 1936 году. Это была нехарактерная статья – Газданов о поэзии не писал, считая себя некомпетентным в этой области. Но здесь речь шла о Борисе…

«Было бы ошибочно считать "Снежный час" чем-то вроде поэтического завещания Поплавского, как это до сих пор делала критика, это фактически неверно; из стихотворного наследства Поплавского можно было бы сделать еще несколько таких книг, и я не уверен, что "Снежный час" оказался бы наиболее характерным в этом смысле. Но именно потому, что эти стихи написаны небрежно и непосредственно и похожи скорее на "человеческий документ", чем на поэтический сборник, они приобретают почти неотразимую убедительность, в которой чисто поэтический элемент отходит на второй план».

На первом плане у Поплавского всегда была завораживающая музыка смерти, и Гайто считал, что она и есть пропуск в вечность. И всякий раз, когда вспоминал Бориса, он желал ему счастливого путешествия.

В памяти обитателей русского Монпарнаса Борис Поплавский остался любимым ребенком с несчастливой судьбой. Он промелькнул, как комета, оставив множество смешных и трагичных воспоминаний, один прижизненный сборник стихов, два романа, дневниковые записи. А Гайто в память о нем написал статью и рецензию на посмертный сборник стихов. Роман «Алексей Шувалов» он решил не публиковать.