Ольга Орлова - Газданов

В кругу Гайто это выглядело так: утратив надежду на профессиональный литературный заработок, те, кто выжил, обзавелись семьями и хоть сколько-нибудь приличной работой — ведь семьи надо было кормить. Среди литературной молодежи не осталось почти ни одного чернорабочего, зато появилось много отцов и матерей.

Вадим Андреев, Володя Сосинский и Даниил Резников давно оставили университет, как и Гайто, и женились на трех сестрах Черновых. Ольга, Ариадна и Наталья были дочерьми лидера эсеровской партии, министра земледелия Временного правительства и председателя Учредительного собрания России Виктора Михайловича Чернова. Семья Черновых была небогата, но в эмиграции славилась открытостью, гостеприимством, была близка с Мариной Цветаевой, Алексеем Ремизовым. Яркие, красивые, образованные сестры и в замужестве продолжали дружить между собой. К середине тридцатых у Андреевых и Резниковых уже были дети. Даниил Резников раньше других отошел от литературы и занялся коммерцией. Володя Сосинский работал фотографом, линотипистом, потом открыл собственную маленькую типографию, и хотя доход был невелик, но на литературу времени оставалось все меньше и меньше.

Жертвовать относительным благополучием ради удовлетворения творческих амбиций — такое положение было привычным среди эмигрантской молодежи, но не у всех хватало духу делать это за счет своей семьи. Особенно если некоторый творческий спад компенсировался личным счастьем.

Так или иначе, эмиграция из непреодолимого несчастья постепенно превращалась в обычную жизнь, в которой, наряду с тяготами, были и свои радости. Вокруг Гайто стали появляться дома, где воскрешалась воедино атмосфера любви и добра из «докатастрофного» прошлого, столь памятного его сердцу, появлялась и жизнеутверждающая обстановка, что подпитывалась новыми обстоятельствами современного быта. Гайто узнал об иной стороне эмигрантской жизни, казалось бы, отрицающей саму возможность счастья вдали от родины. Допустимость иных душевных движений, уже не зависящих от предыдущих лет скитаний и лишений, вдруг с очевидной ясностью стала вырисовываться в эмигрантских семьях, которые, несмотря ни на что, встали на ноги, устраивали свою жизнь, пытались быть счастливыми.

Похожие известия о харьковских друзьях получал Гайто из России. «На днях у меня был необычайный визит,— сообщала ему в письме мама. — Часов 5 вечера, сижу дома, читаю. Вдруг слышу: "Можно войти?" — "Пожалуйста", и как ты думаешь, кого я вижу? – Танечку Пашкову. Входит, как много лет тому назад, такая же жизнерадостная, веселая, бросается в объятия и объясняет, что она с мужем, с братом мужа и его женой — экскурсанты, едут в Цей, пойдут пешком на Цейский ледник, а там через перевал на юг Осетии и т.д. Обошли все гостиницы, нигде нет мест, все переполнено, просит приютить до следующего утра. Получив согласие она убегает, и через несколько минут с котомками за спиной являются еще трое. Сразу комната наполняется должными вещами, молодежь неистово хохочет. Мужчин отправляем в баню мыться и бриться, дамы умываются у меня, рассказывают свои впечатления, и Таня, как всегда, заливается заразительным хохотом, а затем приходят мужья, пьем чай, идут расспросы…

Долго мы с Таней беседовали, говорили мы много о тебе, о годах, когда мы не виделись, о Лельке, которая стала совсем невозможна — вся жизнь проходит в службе, масса у нее "поклонников", как говорили раньше, но о замужестве она и слышать не хочет. Леля Черкасова вышла второй раз замуж за прекрасного человека и очень счастлива. Мария Ивановна по-прежнему живет в своем бывшем доме с Иваном Петровичем, который страшно состарился и брюзжит. Коля Мильфорт женат, имеет двоих детей и мечтает их еще иметь. Лида тоже замужем, тоже с "ребеночком", а Жорж, блестящий инженер, проживает в Берлине и служит на почте, следовательно, даже в Германии "блестящие" инженеры не нужны. Много еще говорили, а в 5 часов они все вскочили, ушли, и я осталась опять одна, но уже среди следов пребывания живой, симпатичной молодежи, которая хочет жить и рвется к познанию».

Нельзя сказать, что Гайто завидовал им; он всегда чувствовал отторжение, когда примерял на себя чужую судьбу. Скорее, он чувствовал их правоту в стремлении к душевному равновесию, которого сам был лишен и надежду на обретение которого, казалось бы, уже утратил. Но именно с этой надеждой он приступает к произведению с символическим названием «Начало», с первых страниц которого словно бы конструирует новую собственную биографию.

Если прежнего героя-повествователя Николая Соседова можно сравнить с фотографией автора, то главного героя «Начала» Володю Рогачева Газданов создавал, опираясь на свой живописный портрет, будто следуя словам Пушкина: «Себя как в зеркале я вижу, / Но это зеркало мне льстит…»

Гайто устранил все болезненные душевные свойства, приобретенные за годы скитаний, оставив лишь врожденные и привычные качества. Со стороны писателя это был определенный акт духовного строительства – он лепит такой характер, каким должен был бы обладать Николай Соседов, если бы избежал негативного жизненного опыта. Он проводит Володю теми же маршрутами, что и Николая, но без обстоятельств и впечатлений, навсегда отравивших мировосприятие Соседова.

Володя также плывет в Константинополь, но на нем хороший костюм, а не старое военное обмундирование. Он тоже выпускник, но не шуменской гимназии для неимущих недоучек, а Французского лицея для обеспеченных детей. Подобно Соседову, он не сразу попадает в Париж, но вместо маленького болгарского городка он повидал Прагу, Берлин — то есть поехал туда, куда должен был бы поехать сам Гайто, куда ему было бы естественнее попасть после Константинополя. Именно туда отправлялись те, у кого было чуть больше денег и связей. Добравшись до Парижа, герой оказывается не в жутком рабочем пригороде на бирже труда, а в одном из респектабельных парижских районов, где ему обеспечены и теплый прием брата, и неутомительная работа в конторе. Словом, новый герой Газданова в идеальной степени избавлен от тягот эмигрантского быта, и потому столицу он видит иными глазами, чем его литературный предшественник Соседов. Он тоже прогуливается по Монпарнасу, но картины, которые он там наблюдает, лишены трагизма, а вызывают лишь иронию:

«Вот этот сорокалетний мужчина уже пятнадцать лет сидит то в Rotonde, то в Coupole, то в Dome, пьет кофе-крем и не просит в долг больше двух франков, — пишет стихи, ученик знаменитого поэта, умершего за год до войны; этот – художник, рисует картины еврейского быта Херсонской губернии — еврейская свадьба, еврейские похороны, еврейские типы, еврейская девушка, еврейский юноша, еврейская танцовщица, еврейский музыкант. Вот поэт, недавно получивший наследство, лысеющий, полный человек лет пятидесяти. Вот молодой автор, находящийся под сильным влиянием современной французской прозы, — немного комиссионер, немного шантажист, немного спекулянт — в черном пальто, белом шелковом шарфе; вот один из лучших комментаторов Ронсара, прекрасный переводчик с немецкого, швейцарский поэт тридцати лет — умен, талантлив и очень мил; по профессии шулер. Вот подающий надежды философ — труд об истории романской мысли, книга в печати о русском богоборчестве, интереснейшие статьи о Владимире Соловьеве, Бергсоне, Гуссерле; живет на содержании отставной мюзик-холльной красавицы, с которой ссорится и мирится каждую неделю».