Георгий Иванов - Избранные письма разных лет

Желаю Вам счастья и удачи еще раз. Вы имеете все «права» на них. А я говорю Вам это тоже «по праву» — того отношения к Вам, которое «силой обстоятельств» никогда не могло проявиться. Отвечать Вам мне, разумеется, нечего. Но не поймите превратно мой «акт», т. е. это письмо. Чего там ломаться, Вы любя мои стихи (что мне очень дорого), считаете меня большой сволочью. Как все в жизни — Вы правы и неправы. Дело в том, что «про себя» я не совсем то, даже совсем не то, каким «реализуюсь» в своих поступках. Но это уже «Достоевщина»…

До свиданья. Не поминайте лихом. Плюньте на «Н<���овое> Р<���усское> Слово» [154]и эмигрантское болото. Раз Вы добрались до Америки, то как «просто» при Ваших «качествах» и твердости добиться успеха там. Желаю Вам этого и уверен, что именно Вы добьетесь очень многого. Не думаю, как ни бессвязно это письмо, чтоб Вы поняли его превратно.

Целую Ваши прелестные руки.

Ваш Георгий Иванов .

<���Дальше на отдельной странице стихотворение «Мелодия становится цветком…» с припиской:>

Это Вам вместо цветов. Мне этот стихо [155]самому нравится. Я после «Портрета <���без сходства>» написал уже штук сорок, и, по-моему, хороших.

Г. И.

<���Апрель 1952>

«Haute Maison»

7, rue Ludovic Halevy

Sucy-en-Brie

(S et O. Seine et Oise) [157]

Дорогой Михаил Михайлович,

Где Вы и что Вы? В «Возрожденьи» [158], куда я случайно зашел, мне дали новый № «Нового Журнала», очевидно присланный Вами, но я, как дурак, оставил бандероль тут же, не посмотрев, откуда он послан, и, очевидно, с Вашим адресом. Так я и остался при старом корыте: м. б., Вы давно в Америке, м. б., в Лондоне и еще приедете в Париж — или уже были, и я Вас прозевал? Или — еще может быть, Вы только приснились мне, напомнив мне о временах, когда водились культурные, доброжелательные, очаровательные люди, от которых — безразлично от их наружности, профессии, политических или иных «взглядов» — «излучалось», как тепло или свет, то, что составляло «нашу Россию», наш «патент на благородство», то, пожалуй, единственно, во всяком случае главное, чем «мы», большие и малые, могли гордиться и чем дорожить. Не этим гордились и совсем не тем дорожили… «а как живо было дитятко» [159]— но это уже пустой разговор. И, закономерно, и для русской жизни вообще, а для меня, в частности, особенно — что во сне мы обязательно не попадаем на поезд: прийди Ваша пневматичка на два дня раньше с «rendez-vous», назначенным на предыдущий день, и мы бы так хорошо побродили бы по Парижу, посидели в бистро, и Ваша бы милая супруга [160]не сказала бы Вам (как она обязательно должна была сказать после нашего завтрака): «Ну, знаешь, этот Г. Иванов какой-то истерический субъект, от таких надо подальше…» Или что-нибудь вроде. Но «если надо объяснять, то не надо объяснять» – один из афоризмов Ландау — не Марка Александровича [161], а Григория [162]— никому не известного, никогда, вероятно, не станущего известным, гениального, мне кажется, человека. У меня с ним, кстати, тоже была встреча-сон в Риге, когда немцы его выслали как «восточного жида» (так он сам выразился). И вот я, возобновив очень давнее, еще петербургское, но почти шапочное (я был мальчишка и боль<���шой> сноб — что я мог оценить в 1915 году в таком человеке!) — возобновив это знакомство — мы встретились у Шварца — кафе, набитом разряженными спекулянтами. Степун — и за это простится Степуну львиная доля его языкочесания — очень хорошо набросал портрет Ландау — того петербургского и другого, потертого, уже идущего к гибели [163]. Но хотя — совершенно верно, вместо блестящего костюма и вылощенно-вежливой надменности времен «Северных Записок» [164]— из-за столика Шварца поднялся старый (хотя он совсем не был еще стар), ни на что не надеющийся человек, с первых же слов сказавший: на что же мне рассчитывать, у меня туристическая виза в Латвию, залог, который я за нее внес, — мой единственный капитал, я болен, слева Гепеу, справа Гестапо, — и все–таки это был тот же блистательный Ландау, только еще как-то «просиявший» изнутри. Он, кстати, удивительно чем-то напоминал Боратынского тогда… Я имел тогда возможность оказать ему одну услугу — для меня очень нетрудную, для него важную, и благодарю судьбу, что хоть случайно и без особых хлопот чем-то был ему полезен. Где он? Там же, должно быть, где «все наши», в братской могиле России, где вперемежку лежит вся ее суть от Пушкина до царской семьи, вперемешку с Леонтьевым и Желябовым, Анненским и Надсоном (тоже, по-своему, частица «нашей славы»), Чаадаевым и тем отставным подполковником, который, когда царскую семью привезли в Екатеринбург, — стал с утра перед забором их дома и простоял под дождем навытяжку, с рукой у козырька несколько часов, пока не прогнали прикладами.

Хорошо. Чего это я расквакался, да еще почерком, который тошнит разбирать. Пишу я Вам, как говорится, «с конкретной целью» узнать, где Вы, можно ли рассчитывать, что увижу Вас в Париже, а если нет, то попросить Вас, не соблюдая никаких любезностей, т. к. такое желание с Вашей стороны приведет, конечно, только к откладыванию письма на год, — попросить сейчас же по получении этой моей мазни (будьте душкой — сейчас же) черкнуть мне на открытке ровно столько, чтобы знать, куда Вам 1) написать кое-какие мои просьбы относительно Чех<���овского> Изд<���ательства> 2) куда прислать Вам мою статью — наконец — как будто — готовую.

«Расквакался» же я потому же, почему, ну скажем, у одиноких старых дев бывает неодолимое желание вдруг прижать к груди чужого незнакомого ребенка, да еще зареветь при этом. Видите ли, у меня есть «потребность» такого же порядка общения с Вами. А уж где пообщаешься. Гораздо вернее, что даже нелепо, как в прошлый раз, не удастся встретиться, ибо я — без особой грусти, верьте, что не ломаюсь — понемножечку дохну: четыре месяца меня лечили и я как-никак «отдыхал». Толку никакого. «Пришел последний час упадка от органических причин»… С той для меня разницей, что Козьма Прутков слал «прости» пробирной палате, где был им снискан высокий чин [165]: мне некому даже послать этакого прутковского вздоха пробирной палатке эмиграции — «чина» я в ней не сыскал.

Так вот, будьте Божьим ангелом — ответьте открыткой. «Благодарю заранее». Кроме того, действительно очень, очень, очень благодарю: эта мадам Александрова [166]после длившегося три месяца мандежа купила мои «Зимы» и прислала контракт и 500 долларов аванса. Мои «очень, очень, очень» — не преувеличение, т. к. нет никакого сомнения, что только Ваше вмешательство, только и исключительно, привело к такому благополучному концу. Ни в жисть она бы у меня без этого книги не взяла. Между прочим, дура: кому нужны «Петербургские Зимы», купят их десять человек. А если бы вместо <���этого> издала бы томик моих стихов — распродала бы, т. к. — не перестаю удивляться — ни одной моей книги не найти — искал «Цитеру», валявшуюся до войны на всех прилавках, и, представьте, после поисков во всех лавках (хотел в благодарность кой-кому подарить) узнал, что возможно, пожалуй, достать подержанный экземпляр, только «очень дорого»… Какие-то «любители прекрасного» (думаю, ничего в стихах не понимающие, но которым, наконец, примелькалось имя) все истребили под метелку. Впрочем, мне все равно. «Зимы» так «Зимы». Блаженство, хоть некоторое время не просыпаться с отвратительным чувством: в кармане сто франков, то не заплачено, этого нет — где достать. И как тягостно «доставать»…