Георгий Иванов - Избранные письма разных лет

Где жена Гумилева и его дети? [126]Зоргенфрей? [127]Скалдин? (ученик В. Иванова) [128]. Вообще назовите мне имена, какие вспомните, мне все интересно. Официальную сов<���етскую> литературу я отлично знаю по всяким «Лит<���ературным> Совр<���еменникам>» и «Звездам» [129], — но там ведь ни слова о «нашей» литературе, выброшенной так основательно за борт.

Здесь во Франции был одно время «расцвет» эмигрантской поэзии. Критики «богоискательства» [130]. Беру, конечно, в кавычки, но все-таки было в нек<���оторых> областях очень недурно. Если Вы можете доставать книги, перечтите первые три-четыре номера «Чисел» — интересно Ваше впечатление. Ну и «Совр<���еменные> Записки», «Звено». Но «Числа» любопытны особенно потому, что это эмигрантские «Весы» [131]— и в хронике отчеты, и следы кипевшей и бурлившей, хотя и искусственно, как содовая вода, но все-таки высокого плана литературной жизни.

Мережковский недавно умер [132]. Зинаида [133]жива. Бунин в неоккупиров<���анной> зоне [134]. Там же Адамович, сделавший здесь большую карьеру критика. Ирина Одоевцева здесь. Сирин, Алданов в Америке. Бердяев, впадавший перед войной в непозволительное большевизанство, не знаю где, но жив [135]. Вы вообще неверно ставите вопрос: кто уцелел? Более-менее, кроме умерших естественной смертью, уцелели все. Одни жили хуже, другие лучше, но почти каждый сколько-нибудь даровитый писатель мог печатать книги, читать доклады и, конечно, ничего похожего на то, что пережили Вы, никто не видел. Года за два, за три до войны все стало как-то киснуть, снижаться — на собрания, на которые приходило прежде 200 человек, стало приходить 50. Это была смена скоростей, неизбежная вне своей страны и при варке в собственном соку без аудитории в течении четверти века. Несмотря на физически сносную для большинства жизнь — стало мучительно недоставать России. Насчет того, что такое Россия и что там происходит, шли бесконечные споры. Повторяю, постарайтесь достать эмигрантские журналы — получите большое умственное развлечение, вроде путешествия на Марс.

Что Вы думаете делать, когда Вас выпустят из карантина? К тому времени, даст Бог, возьмут Москву, а м. б., и много подальше. Не верю, что большевики могут еще долго держаться. А когда рухнут, то на диком пожарище русской культуры, выискивать черепки и тушить головешки, показывать — вот тут было то-то, а здесь то-то — кто же это может сделать кроме нас — не погибших в сумасшедшем доме, но не ставших и орденоносцами? Вот этого я уже годы как жду. Шлю Вам самый сердечный привет и буду ждать ответа.

Ваш Г. И.

P. S. Правильно ли я пишу Ваше имя <���и> отчество?

Дорогой Иван Алексеевич,

Меня весь вечер преследовала нелепая картина: такой человек, как Вы, да еще больной, сидит один в паршивой нетопленой комнате [137], не спит, волнуется и сочиняет ответ зазнавшейся стерве… [138]

Посмотрите на себя со стороны. Вы слава русской литературы, этого ни в какие кавычки не поставишь. Если Вы дождетесь России — Вас будут носить на руках. Если не дождетесь — биография Ваша чиста и прекрасна независимо от того, пили Вы водку у полпреда [139]и ушли или нет из дурацкого союза [140].

Состояние Ваших легких или живота (не говоря уж о состоянии Вашей души) в миллион раз важней мнений, претензий да и самого существования ничтожеств — вроде Марии Самойловны или Глеба Струве [141]. Единственное, что Вам следует сделать, — это плюнуть на эти истории и забыть о них навсегда.

Простите за «вмешательство» в Ваши дела, м. б., и неуместное, но, поверьте, очень искреннее.

Ваш Георгий Иванов.

5-I-1948 [142]

22 октября 1950 г.

Дорогой Игорь Владимирович,

Поздравляю Вас с очень большой удачей. Ваши стихи, собранные вместе, чрезвычайно выиграли. А Вы сами знаете, как это важно. Обычно получается наоборот…

Короче говоря, прочтя «Монолог» [144], я убедился, что недостаточно ценил Вашу поэзию. Считаю, что Ваш сборник дает Вам большие «права», — в частности, право на надменность по отношению к «суду глупцов». Я не читал, но слышал, что Вы удостоились уже кислой рецензии [145]. Плюньте и не обращайте внимания. Теперь Вы автор книги такого «класса», какие появляются — и не только в эмиграции — очень нечасто. И которой, одной, достаточно, чтобы Ваше имя «осталось».

Поймите меня правильно. Мало ли что я хвалю по соображениям дружеским или житейским. Но то, что я пишу сейчас, я действительно думаю. При первой возможности постараюсь подтвердить в печати это мое мнение [146]. Пока же всем и каждому буду говорить, что считаю Вашу книгу не только очаровательной, но и очень значительным явлением. Очень рад за Вас. И очень советую побольше писать — по «горшему следу» Вашей несомненной и большой удачи.

Ваш всегда Георгий Иванов. [147]

<31-10-1950. Paris >

Дорогая Нина Николаевна,

«Увидя почерк мой, Вы, верно, удивитесь»… [149]Видите ли — мне хочется написать Вам несколько слов теперь, когда Вы уезжаете в Америку [150]— т. е. — м. б., мы с Вами, вообще, никогда не увидимся или, во всяком случае, нас разделит надолго не только океан, но два разных мира. Короче говоря — все житейское между нами прекращается навсегда или очень надолго и вот, именно поэтому, мне хочется Вам сказать несколько слов, воспользовавшись «свободой»: ни Вы мне, ни я Вам на какой–то «отрезок вечности» в практической жизни не реальны. Туманно пишу. Но все равно. Разберите как-нибудь вместе с неразборчивым почерком.

Так вот, пользуясь этой «свободой», я хочу сказать Вам откровенно то, чему мешали, если не встречи, го возможность встретиться, живя в одном городе. Я хочу, прежде всего, пожелать от всего сердца — счастья и удачи. И прибавить, что считаю, что Вы — один (так. — А. А.) из немногих — заслуживающих и удачи и счастья. Мы давно, конечно, знакомы [151]. И наше знакомство было, главным образом, пенью всяких недоразумений. Вина не Ваша, а моя, я это прекрасно знаю. От «Защиты Ходасевича» [152]— до всего прочего — моя. Тем более я ценю Ваше беспристрастие к моим стихам, потому что человечески я Вам «законно неприятен», говоря мягко. И вот, прощаясь с Вами, я пользуюсь случаем сказать, что я очень давно со стороны, как бы это сказать… любуюсь Вами. Вы умны, талантливы, и еще — м. б., самое верное — в Вас есть врожденное «чувство ответственности», какое-то мужское. В то же время Вы очень женственны. Если бы Вы оставались в Париже, конечно, я не мог бы сказать, а вот теперь говорю. Когда на Вашем «приеме» в «Возрождении» [153], куда я случайно залез, мы болтали с Вами полминуты, я оценил прелесть и молодость Вашей внешности от платья до коричневой (?) шапочки, до улыбки, до блеска глаз. Извините за беззастенчивость выражений, но чего там притворяться, всегда всякому приятно услышать, что впечатление его облика прелестно-молодое, как тогда.