Георгий Иванов - Избранные письма разных лет

Гусенка — согласен — переменим на утенка [438]— уютнее и лучше на звук. Кутенок — чевой-то по-постельному звучит. Насчет Леноры — весьма ядовито замечено [439]. Я и так теперь страдаю от соседства политического автора: он так здорово заворачивает слова и ритмы, что то<���го> и гляди, чтобы не заразиться незаметно для себя.

«Гениальное» о России с глубоким удовлетворением посвящу Нитце [440]. Этот — как Вы справедливо пишете — злющий Нитце — меня оскорбил, надменно отвергнув посвящение «Камбалы» [441]. Лучше Познер, чем никогда [442]— посвятим ему «Россию». Только он не Нитце и я не Вагнер — ведь их дружба кончилась скандалом [443]. Не хочу накликать этого. Будем Шиллером и Гете или Гингером — Присмановой [444]. Хотя последние, говорят дерутся до вцепления друг другу в волосы. Но всегда потом «навсегда» мирятся.

К какому времени точно можно добирать стихи до дневника – так чтобы иметь корректуру. Ответьте, пожалуйста. Хочется, чтобы на этот раз «Дневник» был на высоте, а у меня кое-что в работе.

Ну с интересом жду, узнаю или не узнаю в печати свою рецензию о Мандельштаме [445]. Или прийдется воскликнуть, как Вс. Рождественский после большевистского переворота, «Что они с тобою сделали, бедная моя Москва» [446]. Неужели убрали «философемы» и прочие прелести г.г. литературоведов? А катрены [447]? Я и то старался академически писать – писал бы для «Чисел», иначе бы получилось. И вообще желал бы знать Ваше не академическое мнение о «моем труде» (как без оттенка иронии о себе выражается наш общий друг Адамович). Балладу о Почтамтской [448]улице я, увы, не напишу. Но то, что Вам обещано написать для хранения, хочу написать обязательно. «Только факты, сэр» [449]. И такие факты, что никакого атомного купороса не потребуется. Но сами знаете, до чего тяжко писать без гонорара. Зинаида Гиппиус меня упрекала — знаю, почему Вы мне не отвечаете, — ведь без гонорара. Но между прочим нечто другое в импозантном роде я уже сочиняю. Об этом, кажется, уже сообщал Вам.

В Hyeres'e — действительно благодать: миндаль в цвету, мимозы и пр. 15° тепла. Но меня — без шуток — берет жуть: ведь всерьез идут слухи, что большевики собираются пройтись галопом по Европам. Боюсь этого много больше обыкновенной смерти. Что там цикута. Ведь тогда, прежде чем сдохнешь, прийдется выпить до краев полную чашу говна и им все равно подавиться. Как «реалист» говорю. Много бы дал, чтобы оказаться хоть ночным сторожем в Америке. Да кто вывезет. В прошлую войну деликатно снабжали «визами опасности» и проездом — но тогда ведь были еще буколически-романтические времена.

Будьте ангелом, ответьте на этот раз по-человечески — быстро. Кроме удовольствия — больше чем удовольствия — от Вашего «письма» (в смысле как пишете), буду ждать ответа на прилагаемые вопросы — каждый из которых более менее срочен. Их излагаю на отдельном листке.

Все наши кланяются всем Вашим, как выражали<���сь> несправедливо обиженные Вами атомные зверьки [450].

Жоржа.

1.

Политический автор имеет готовый написанный по-французски роман [451]. Тема времен оккупации — резистанса. Потрясательно написано, ручаюсь — самое лучшее, что она написала. Написан на три четверти до ее болезни, когда она была в исключительном подъеме. Потом она заболела и бедность — трудность переписки и пр. помешали добраться до французского издателя. Потом совсем было плохо, и роман провалялся четыре года. Он готов, есть. Его кусками восхищался Жильяр [452]— самый передовой здешний издатель. Если бы мы дотянули — м. б. мы не сидели в богадельне. Не дотянули. Но это — ручаюсь — прекраснейшая удача, т. е. не то, что не дотянули, а сама книга. Если он велик, то по-русски можно переводить сокращая. Это восхитительно-поэтическая и, как на пружине, захватывающая книга. Прочтете, убежден, скажете то же самое сами.

Но как быть? Дайте точный совет — указание. Конечно, И. В. очень слаба и больна, но если реально — она сможет сейчас же сесть за перевод и сможет — на ледерпляксе — работать хорошо и быстро. Обдумайте вашей ясной головкой, как поступить, чтобы печатать в «Новом Журнале». Не пожалеете — повторяю. То, что такая прекрасная вещь валяется в рукописи — вспомню ночью и не могу спать. А ведь я субъект равнодушно сонный — начну ночью думать, что, вероятно, скоро помру — и уютнейше засыпаю под это самое. Рукопись, кстати, переписана вся (начерно) на машинке по-французски — можно послать, только аховые деньги par avion.

Обдумайте это, дорогой Роман Борисович, не нашими — идиотическими, а Вашей ясной головкой — и ответьте.

2.

Пожалуйста, при сношениях с Михаилом Михайловичем — поблагодарив еще и еще его от меня, скажите: я ему написал, что хотел бы следующие разы получать доллары чеком на американский банк, т. е. как Вы мне посылаете: большая разница в курсе. Если это можно устроить, будет очень хорошо, но если затруднительно — прошу его плюнуть и забыть об этой просьбе. И непременно нажмите на него, чтобы он написал о Мандельштаме [453]: его имя — сделает это документом, а интересно перво­классным образом.

<<���Конец января – начало февраля 1956>>

Дорогой граф, [455]

Только что получил корректуру. О степени Вашей деловой замотанности могу судить, что, кроме нее, в конверте ни строчки. Исполнил все Ваши указания: вместо "за жизнь" поставил "дружок" [456], вместо ненавистной Вам "синевы" пусть будет "улыбнулся в ночной синеве". C Вашего разрешения поставил "Россию" первым номером из уважения к Вагнеру – или Гингеру – которому оно посвящается [457].

Корректуру отошлю вместе с отрывком политического автора, вероятно, в четверг, самое позднее в пятницу. Для экономии то и другое вместе. Очень польщен Вашими почтовыми купонами, но – к Вашему сведению – от них толку мало – что бы на них ни было напечатано, их считают за одну тридцатифранковую марку. А во сколько обойдется отрывок с корректурой, убедитесь, когда получите. Вот Вам и международный почтовый союз. Жулики! У меня грипп, перо никак не играет. Но чтобы Вас развлечь, посылаю вместо "Баллады о Почтамтской улице" начало романа-фельетона на эту захватывающую тему [458]. Этот способ – самый исполнимый – буду Вам регулярно посылать "продолжение". И, имейте в виду, ни капли Dichtung'а нет [459]. Все это протокол-документ [460].

Приложенное собственноручное письмо знаменитого героя "баллады" спрячьте в сейф или, если его у Вас нет, во фрицибер [461]. В свое время, после бурного объяснения я его получил от нашего популярного властителя дум [462], не без мордобоя. Без шуток, я очень рад, что оставляю Вам для потомства это подтверждение моей страсти к убийству, отмеченное компетентной мировой критикой [463].