Георгий Иванов - Избранные письма разных лет

А вот нравится. Мой знаменитый друг Померанцев [361], оставшись в Париже без присмотра, бахнул в «Новом Русском Слове» (посмотрите № от 8—V— 55) панегирик. И все он, т. е. Маковский, врет — он на первых порах презрительно отзывался об Анненском, а Мандельштама — «какого грязного жиденка» — просто не хотел брать. Просто палками Гумилев и Лозинский заставили его напечатать

Он же, т. е. «папа Мако», вернул Блоку в 1914 году «Мы дети страшных лет России» [363](или что-то вроде, столь же знаменитое): «Не совпадает с патриотическим порывом „Аполлона"» (его слова).

О глупостях и низостях этого холуя в монокле можно бы написать целый том. И вот ему 83 года. И проживет до 100, как его мамаша [364], бывшая (настоящая красавица) и б. Та, впрочем, была не без очарования. За два года до ее смерти ее спросила одна дама: «Скажите, а много у Вас было любовников?» Ответ — Не спрашивайте — завидовать будете! Ведь мило? «П-а на распашку» (есть такое выражение, или я автор).

Пишу, пишу и сомневаюсь, что Вы разберете. Я еще стараюсь вырисовывать буквы. Утешаюсь, что перед Маклаковым или Керенским [365]пишу каллиграфически.

3. (нужно 4. — А. А.) Вы спрашиваете 1) сперва (в прошлом письме) из каких кирпичей моя книга, 2) выражаете законное сомнение, пишу ли или вру, что пишу. Пишу. Гренадинов, как Вы выражаетесь, я не пью, ибо гренадин — к Вашему американскому сведенью — безалкогольная мерзость. Хороших же, вроде мандаринов, тоже не пью. Потому что у меня давление 29 и питье грозит кондрашкой, не в отдаленном будущем, а моментальной. И «намеки» были уже не раз. Но пока есть денежки, пью понемножку вина и кофе. И т. к. бегать по Парижу, клянча 1000 фр., незачем, то пишу даже с удовольствием. Кирпичи же разные. Есть (и еще должны быть) неудобопечатаемые, хотя и очень серьезные без злобы (сознательно), без блеска (не выходит — не хочется). Счеты свожу только с самим собой. В целом может получиться Les Memoires d'outre-tombe [366], которых Вы в Америке не читали. Я листал у одного маршана, ибо стоит что-то 40 000 и был поражен: весь Шатобриан дотоле известный подтирка перед ними. «В принципе» я так настроен, что опять-таки «в принципе» у меня могло бы получиться, хоть частично. Но вроде этого. Но всякие но. Кончатся (кончаются) Карповические денежки, кончатся приятные прогулки по вечерам и поездочки, и перейду на валянье на кровати с очередным полицейским романом. Но пока пишу и, надеюсь, кое-что напишу. Вам обоим кирпич пришлю скорее, чем думаете. Переписка меня пугает: писать приятно, переписывать скучно. Но обязательно получите, м. б., сразу оба, честное слово. Бич мой — хаос бумаги, которая меня одолевает. Да и к какому сроку надо слать, чтобы даром не валялось. Ох, чего там объяснять — понимаете сами, я лентяй, был им и умру. А мучиться всячески мне последние годы приходилось до черта. Видите ли Вы Терентьеву [367], пощупайте у нее, издадут или нет. Энергия моя бы сразу удвоилась.

В тени 29, на солнце 40. Восхитительно свежо, а не жарко. Hyeres не местечко, а пышная некогда резиденция королевы Виктории. Отсюда же Людовик Святой (или какой там) отбывал в Крестовый поход. Кругом восхитит<���ельные> горы и на каждой по несколь<���ко> замков с башнями и зубцами. Сосны и виноград и пальмы — все перемешалось. В отличие от Ривьеры вообще растительность бурная и пышная. Все в олеандрах и прочем. Одна шикарная улица с бриллиантами и шелковыми пижамами, которые никто не покупает. Прогулочное место, не посещаемое туристами. Местная публика итальянс<���кого> жанра, лентяйская и доверчивая. В любой лавчонке если скаже<���те>, что забыли деньги — дадут в кредит, не то что в Париже. Хоронят, если помрешь, в братской могиле. Среди клиентов «Beau-Sejour» похож на льва граф Замойский [368], прибывший прямо из залов мраморного дворца в Варшаве в одних штанах. Не унывает (75 лет) и гордится изготовлением водки, которой норовит каждого угостить. И прочие графы и князья, тонный бридж, поцелуи ручек. Вперемежку с этим (в большом количестве) красные испанцы из той категории, которые никак не могут вернуться к Франко [369]— там их ждет заслуженная виселица.

Ну, вот. Целую Вас (извините за нежную вольность).

Одоевцева пишет особо.

Ваш Жоржа .

Поблагодарите, пожалуйста, Ольгу Андреевну за память и поцелуйте от меня ей ручки.

Ну, стишок напрасно хвалите – коряво получилось (вот знаете ли Вы мою Арбу 1921 г.? [370]На почте сочинил).

29-VII-1955

«Beau-Sejour»

Дорогой

Роман Борисович,

Несмотря на еще усилившуюся жару — отвечаю Вам почти сейчас же. Не скрою — с корыстной целью. Что Вы там не говорите насчет чемодана с рукописями и т. д. — из деревни Вы пишете куда очаровательней, чем из Нью-Йорка. Опять испытал «физическое наслаждение» и срочно отвечаю, чтобы поскорей опять испытать. То же самое, конечно, и Одоевцева, только как дама она свои физические чувства стыдливо скрывает (должно быть потому, что у ихнего брата — такие чувства более — от природы — интенсивны).

На стишок о Майами [372]— хотел подрифмова<���ть> в ответ, но пот течет, как ни отпиваюсь местным — чудным! — вином со льдом. Давление поднимается, но рифма нейдет.

Кстати, спасибо за заботу о моем давлении. Но мой случай не так прост. Сильные средства для меня прямой путь к кондрашке — мое давление надо не сбивать, а приспосабливать к организму. Чорт знает что. Я всегда говорю, что мироздание сочинил бездарный Достоевский — этакий доктор Беляев [373], если читали.

Ну, опять скажу — «нос» у Вас на стихи первоклассный. Чтобы «не вдаваться в подробности»: Илиаду выбросьте целиком, нечего в ней заменять [374]. Из Трясогузки вон две первых строфы — тоже вон [375]. Дошлю одну или две новые — как выйдет. Насчет Нила я просто описался. Ваша гимназическая учеба совпадает с моей кадетской — я хотел написать «полноводный» [376]. Для всех стихов — напоминаю — необходима авторская корректура, пожалуйста, не забудьте и уважьте насчет этого. Но хотел бы к имеющимся теперь у Вас девяти стишкам дослать — по мистически-суеверным соображениям — еще три. То есть чтобы была порция в 12 [377]. Уж потесните чуточку Ваших графоманов. Тем более, что мой «Дневник» по взаимному дружескому уговору ведь печатается отдельно от прочих — привилегия, которую я очень ценю (и, пожалуй, все-таки, заслуживаю). Пришлю три маленьких и — по возможности — лирических.

Как Вы теперь мой критик и судья, перед которым я, естественно, трепещу, в двух словах объясню, почему я шлю (и пишу) в «остроумном», как Вы выразились, роде. Видите ли, «музыка» становится все более и более невозможной. Я ли ею не пользовался и подчас хорошо. «Аппарат» при мне — за десять тысяч франков берусь в неделю написать точно такие же «Розы». Но как говорил один василеостровский немец, влюбленный в василеостровскую же панельную девочку, «мозно, мозно, только нельзя». Затрудняюсь более толково объяснить. Не хочу иссохнуть, как засох Ходасевич [378]. Тем более не хочу расточать в слюне сахарную слизь какого-нибудь Смоленского [379](пусть и «высшего», чем у него, качества). Для меня — по инстинкту — наступил период такой вот. Получается как когда — то средне, то получше. Если долбить в этом направлении — можно додолбиться до вспышки. Остальное — м. б. временно — дохлое место.