Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

"Чего они от меня хотят? — думала Леля. — Неужели они не видят и не понимают, что, живя в этой трущобе, я желала бы, чтобы все забыли о моем существовании?"

Она приняла братьев довольно сухо, но старший Глебов был так сконфужен, так извинялся, что ей стало жаль его, и она постаралась быть более любезною и даже предложила братьям напиться с нею чаю. Младший Глебов сказал с нею всего несколько слов, но, возвращаясь домой, он был уже безумно влюблен и на следующий день явился без приглашения уже один.

На этот раз Николай Глебов не притворялся. Он действительно был по отношению к Леле так скромен, так робок, так застенчив, что удивлялся самому себе. Убогая комната с двумя кроватями, едва прикрытыми ситцевым пологом, показалась ему райским уголком, а грустная, задумчивая, сосредоточенная Леля — существом не от мира сего, к которому он недостоин прикоснуться своей кощунственной рукою, еще недавно обнимавшей продажных красавиц. Нескольких случайных слов, брошенных Лелей, было, однако, для него достаточно, чтобы понять, что его чувство едва ли встретит взаимность. Желая от души быть скромным, юный Глебов предложил не совсем скромные вопросы:

— Скажите, Елена Викторовна, случалось ли вам встречать женщину или девушку без предрассудков?

— То есть как это? — спросила Леля. — Предрассудки бывают различные. Я, например, не верю тому, что тринадцать за столом приносят несчастье, но в предчувствие я верю, и оно меня никогда не обманывало.

— И я также верю. Я, например, предчувствую, что мне вскоре суждено испытать нечто весьма важное в моей жизни, — сказал Глебов.

— Значит, вы не похожи на меня, — сказала Леля с грустной улыбкой и, как бы размышляя вслух, добавила: — В моей жизни все важное было в прошедшем, а в будущем я вижу лишь однообразное и скучное прозябание.

— Вы так еще молоды! — сказал Глебов. — Возможно ли в ваши годы так мрачно смотреть на жизнь!

В соседней комнате, за деревянной стеною, послышалось кряхтенье разбитой параличом старухи, которая проворчала:

— Вишь, кавалеры к ней ходят, и такой гвалт в доме, что спать нельзя! Просто срам, да и только.

Леля вспыхнула.

— Там живет сумасшедшая старуха хозяйка, — сказала она вполголоса и прибавила по-французски: — Не обращайте на нее внимания, она не виновата: даже в образованном обществе посещение одинокой девушки мужчиною считается чем-то предосудительным. Но вы не бойтесь, в этом отношении я намерена бравировать предрассудки.

— Хорошо делаете, — сказал Глебов и задал уж совсем нескромный вопрос: — Ну, а в отношении любви вы также без предрассудков?

Леля строго посмотрела на него.

— Об этом вы меня не спрашивайте, — сказала она. — Я предупреждаю всех, кто со мною желает быть знакомым, вопроса о любви не касаться, так как для меня он не представляет никакого интереса.

— Вы меня не так поняли, — сказал Глебов, сильно покраснев. — Я никогда не мог думать, что мой вопрос покажется обидным.

— Ну так знайте впредь: о чем хотите говорите со мной, только не о любви. Может быть, мы с вами будем когда-нибудь друзьями, но для этого первым условием должно быть: никогда никакого разговора о любви, я это слова не могу слышать равнодушно.

— Ну, хорошо, обещаю, не буду. Но вы не сердитесь?

— Не сержусь, но только предупреждаю вас.

Странно устроена натура человеческая! Уходя от Лели, Глебов давал себе клятву навсегда отказаться от распутства, жить одними чистыми помыслами и довольствоваться платонической любовью к ней, но, возвратившись на свою квартиру и застав там двух полупьяных приятелей-кавалеристов, отправился вместе с ними, как выразился один из этих приятелей, "с места в карьер" на пирушку, которая и закончилась упомянутой уже нами оргией. Само собою разумеется, что на следующее утро у Глебова трещала голова и он даже не сразу разобрал значение слов, сказанных ему одним из товарищей:

— А знаешь, брат, сегодня ночью у нас будет дело.

XII

Велико было разочарование офицеров, когда они узнали, что вместо предполагаемого дела три батальона их полка назначены в работы, а именно для закладки на Корабельной стороне, влево от Килен-бал-ки, редута, получившего впоследствии название Селенгинского. Работа была мешкотная и утомительная: по причине каменистого грунта местами пришлось взрывать камни порохом. Работали всю ночь, весь следующий день и все еще не кончили работы. Лишь к вечеру одиннадцатого февраля ров перед правым фасом редута был углублен аршина на два. Даже терпеливому русскому солдату становилось порою невтерпеж. Зададут бедняге урок, он долбит, долбит шанцевым инструментом, а все толку мало. С левого фаса едва удалось углубить ров на аршин.

Поставили туры — круглые плетенки из прутьев вышиною в полтора аршина и насыпали их землею и камнями, но орудий ввезти не успели: французы уже заметили наши новые работы и еще за день перед тем имели незначительную перестрелку с нашими штуцерными.

В это время на редуте уже находилось четыре тысячи войска: весь Волынский полк, три батальона селенгинцев, небольшие команды саперов, моряков и пластунов.

Хрущев, командир волынцев, уже произведенный в генерал-майоры, был главным начальником отряда. Новый начальник гарнизона Остен-Сакен [125] Остен-Сакен Дмитрий Ерофеевич — генерал от кавалерии; в 1854–1855 годах командир 4-го пехотного корпуса, начальник Севастопольского гарнизона, в феврале-марте 1855 года и. д. командующего сухопутными и морскими силами в Крыму. , прощаясь с Хрущевым на втором бастионе, так расчувствовался, что благословил его.

Маленький круглолицый генерал с орлиным носом далеко не имел героического вида, но солдаты любили его и знали, что он их любит — а это самое главное.

Ночь с 11-го на 12 февраля была ясная, лунная. Селенгинцы продолжали работу, волынцы образовали цепь, пластуны залегли в секрете, высматривая своими зоркими глазами, нет ли где неприятеля.

О пластунах ходили в Севастополе самые разнообразные анекдоты. Действительно, это было весьма своеобразное войско. Есаул их Даниленко, бодрый седой старик лет шестидесяти, жил в так называемой штаб-квартире; эта "квартира" находилась в старом туннеле, пробитом для водопровода. Здесь, на вечном сквозном ветре, жили с ним сотни две пластунов, защищаясь от непогоды только рогожами. Раньше всех и без приказания высшего начальства стали они делать вылазки. Впрочем, это были вылазки весьма оригинальные. Пойдет десяток пластунов шляться по Корабельной, идут, идут, выйдут далеко за оборонительную линию и доберутся до самых неприятельских траншей. Раз они добрались до английского редута "Виктория" и, не долго думая, подцепили часового, стащив его с вала особенным крючком. Ночью они ловили неприятелей бечевками и связывали их оригинальным способом: стянут пленному только большие пальцы, повернув руки за спину, а потом одной бечевкой свяжут четверых вместе. Такая кучка была послушна малейшему движению и не требовала более одного провожатого. Французский главнокомандующий Канробер, человек весьма гуманный (несмотря на то что участвовал в избиении своих сограждан на парижских бульварах), возмутился таким странным способом ведения войны, се тойе ёггап е де сотЪа! и написал Остен-Сакену: "Не желая утверждать, что употребление этих средств противно правилам войны, мне, быть может, дозволено сказать, пользуясь старинной французской поговоркой, что это вовсе не вежливое оружие (яие се пе зоШ рош! 1а ёез аппез соиПо1зе)".