Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Волынцы дали залп, но французы местами уже прорвались сквозь цепь и бросились на редут со всех сторон, особенно же с левого фланга. Многие из них, хватаясь за туры, еще не засыпанные землей — а таких оставалось немало, — скатывались в ров; но другие вскочили на вал, и в числе их генерал де Моне, получивший тут же три раны, что не остановило его. Над рвом редута начался упорный штыковой бой. Отборные французские охотники-зуавы, венсенские стрелки и моряки боролись с нашими волынцами. Сначала можно было еще видеть что-нибудь.

Седого прапорщика, судя по бакенбардам, французы приняли за полковника, и он был убит, так и не дослужившись до высшего чина. Молодой Глебов получил несколько довольно тяжелых штыковых ран и свалился в ров. Командир зуавского полка Клер был ранен, генерал Хрущов чуть не был убит зуавом. Между тем стало темно хоть глаз выколи, стрелять боялись, чтобы не попасть в своих, и бой был в полном смысле слова рукопашный. Стреляли только в упор, да и то нередко попадали в своих. Озлобленные крики людей, боровшихся грудь с грудью, раздавались в ночной темноте. Французы и наши звали своих, окликали друг друга. Старик Даниленко бился с помощью трех пластунов с несколькими французами, как вдруг услышал крик:

— Ребята, русские, сюда!

Он бросился на зов, но его схватили двое французов и потащили за руки. Старик упирался, один из французов споткнулся о труп товарища и упал; Даниленко упал на него, высвободил руку и пырнул француза кинжалом; другой же француз побежал. В течение нескольких минут французы овладели редутом, но вскоре были, выбиты с большим уроном. Целый час продолжалась эта бойня. Выбитый штыками неприятель отступал в беспорядке и при отступлении пострадал еще от огня, открытого не только с пароходов, но с двух ближайших бастионов.

Победа была за нами. Французы оставили на поле битвы более ста тел, в том числе девять офицеров.

XIII

На следующий день в Севастополе только и было речи что об удачном ночном деле.

На Северной стороне, в пресловутой "Одесской гостинице"-палатке, собралась группа офицеров. Идут бесконечные толки и споры о подробностях дела. Каждому хочется показать, что он знает лучше всех, и каждый рассказывает по-своему. Один уверяет, что генерала Хрущева чуть не взяли в плен и что дело было так: зуав схватил генерала за ворот и уже потащил к своим, но тут подоспел горнист Павлов и бац француза пипкою трубы в голову наотмашь — у зуава череп раскроился надвое. Другой обижается за генерала:

— Помилуйте, как это можно, за ворот! Ничего подобного не было, я сам видел. Не зуав, а зуавский офицер напал на генерала с саблей наголо. Генерал глядел в другую сторону и погиб бы неминуемо. В это время горнист отвел удар сабли трубой, а один из солдат воткнул французу штык в живот.

— Ну уж, позвольте, — замечает третий. — И вы также неверно рассказываете. Горнист не только отвел удар, но и выхватил у француза саблю.

— Позвольте, да как он мог ее выхватить?

Прапорщик Маклаков, ординарец Хрущева, в свою очередь уверял, что он знает лучше всех, но не сказал ничего нового, подтвердив лишь слова последнего рассказчика.

Зашел в "Одесскую гостиницу" и есаул Даниленко, разыскивавший кого-то из пластунов. Его осадили со всех сторон, приставая, чтобы и он рассказал что-нибудь.

— Та що ж я вам расскажу, — ответил Даниленко, смешивая русские слова с малороссийскими. — Такое лихо, шашки моей не найду…

— Скажите, капитан, правда ли, что вы справились с тремя французами?

— А то що ж?

— Да как же это было, расскажите, интересно! Даниленко долго отнекивался, но наконец рассказал:

— Я себе иду, ничего не бачу; и я шашки вытягнуть не поспил, схватили меня бисовы французы та и тянут; а я упираюсь, не иду; хочу кричать — за горло держат, я того, что за горло держит, схватил за ружье, а другого держу за грудки, а ружье ему из рук вышиб и тяну их обоих к шашке. Тут я подумал: при мне кинжал. Как брошу того, которого держал за грудки, да кинжал ему в брюхо, а другой давай бежать. Чуть стало светать — смотрю: где моя шашка? Нет шашки. Ах ты, сто сот ее маме! Говорю своим: глядите, щоб була моя шашка, а то и служить не хочу! Ищу своих, мабуть, нашли шашку. А то и справди не хочу служить. О таке лихо!

Но к комическому элементу этого дня примешалось много трагического. Конечно, это ночное дело было шуткой по сравнению с Инкерманским сражением, стоившим нам одиннадцати тысяч человек, тогда как на этот раз у нас было убитых каких-нибудь шесть десятков да раненых сотни три. Но ведь и одна человеческая жизнь стоит чего-нибудь.

Убитых русских и французов одинаково подобрали наши солдатики. Офицеры и солдаты единогласно хвалили храбрость неприятеля. "Французы молодцы драться, ну да и наши не плошают", — говорили солдаты. "Считаю долгом уведомить, — писал барон Остен-Сакен Канроберу, — что ваши убитые храбрые солдаты, оставшиеся в наших руках ночью 23(11) февраля, были погребены со всеми почестями, подобающими их примерной неустрашимости".

Убитых французов положили поодаль от наших. Многие любопытные пришли посмотреть. У некоторых черепа были раскроены пополам. Полковник Сабашинский объяснил, что некоторые из селенгинцев вместо штыков пустили в дело кирки и мотыги, которыми раньше копали землю.

Мирно лежали французские трупы поодаль от русских. Для французов вырыли две большие ямы: в одну положили офицеров, в другую — солдат. Зуавы имели широкие шерстяные кушаки вроде шарфов, их размотали и закрыли покойникам глаза. Католический священник отслужил панихиду. Взвод наших солдат сделал залп, отдав последний долг убитому неприятелю; в то же время могилы были засыпаны землей. Наших хоронили отдельно. С неприятельских батарей масса зрителей следила за этим зрелищем.

У Северной пристани, в сарай, были свезены умирающие и мертвые, подобранные после этого погребения. Здесь русские и французы лежали рядом и вперемешку, в одних рубашках и нижнем платье, без обуви. В головах у русских теплились восковые свечи, приткнутые к земле. Все обратили внимание на одного зуава поразительной красоты, черноволосого, с высоким лбом, правильными чертами лица и голубыми глазами; он был еще жив. Пробитая пулею грудь подымалась, пальцы шевелились. Он умер тут же, в сарае, до подания медицинской помощи. Рядом с ним испустил последний вздох здоровенный русский фельдфебель, весь залитый кровью.

Остальные раненые, свои и французы, были отправлены на перевязочный пункт.

В Инженерном доме, где был в то время главный перевязочный пункт [126] Временно перенесенный туда из дома Благородного собрания. Примеч. авт. , работа кипела. Палаты были полны ранеными. Слышались стоны, крики и причитания, но иные раненые лежали спокойно и только стискивали зубы от боли. У входных дверей здания постоянно появлялись носилки. Вот несут солдата с исковерканной нижней челюстью и вывороченным наружу языком, придающим ему вид снятого с петли. Он дико водит глазами и стонет. Далее следуют носилки с капитаном зуавов, у него прострелена нога. Он глядит бодро. На голове у него белая повязка вроде чалмы. Капитана понесли в операционный зал. Внутри зала стояли кровати в два ряда, над ними шкафчики, куда раненые клали свои вещи. При входе стоял операционный стол. Близ стола, на кровати, лежал уже русский солдат, раненный пулею в локоть. Около этого солдата столпились доктора, осматривавшие рану. Две сестры милосердия из приехавшего около месяца тому назад третьего отделения Крестовоздвиженской общины готовили инструменты, бинты, корпию и воду. Одна из них, Бакунина [127] Бакунина Е.М. - сестра милосердия Крестовоздвиженской общины в 1854–1860 годах. , смотрела на окружающее совершенно спокойно, другая была несколько взволнована, но крепилась. Эта вторая была родная сестра подпоручика Глебова, и ее взволновала не столько предстоящая операция, сколько известие о штыковых ранах, полученных братом, которого она еще не успела видеть — так была завалена работой.