Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Наконец удалось собрать горсть солдат и открыть огонь по французам, которые едва не прорвались в Корабельную.

Местами французы обгоняли отступавших и бежали врассыпную к Малахову. Горсть французов окружила лошадь Нахимова, один схватил ее под уздцы, другой уже пытался стащить адмирала с лошади.

— Ребята, выручай Павла Степановича! — раздался крик со всех сторон, и матросы, бежавшие с банниками, которые уносили от заклепанных орудий, с остервенением бросились на французов. Нахимов был спасен от плена.

На Малаховом все еще не было войска, кроме орудийной прислуги. С батарей был открыт частый картечный огонь.

Хрулев уже поскакал к Владимирской церкви, велел ударить тревогу, а сам поскакал на Малахов.

Здесь, впереди гласисной батареи, и далее, близ рогатки, происходили жестокие рукопашные схватки. Как раз против одного нашего орудия столпилась кучка французов. Они подошли к деревьям, наваленным по ту сторону рва, и, наведя штуцера, высматривали, в кого бы выстрелить. В орудии торчал банник. Два матроса вытащили его, но французы тут же поразили их пулями.

— Не умеют, подлецы, заряжать! — крикнул лейтенант Юрьев, схватил два картуза картечи, один послал в орудие, как вдруг сам сел на кучу картечи.

— Что вам за охота шутить! — сказал другой офицер. — Вставайте, в вас целят!

Но Юрьев не шутил, он был мертв, пуля прошла ему в самое сердце. В это время комендор крикнул: "Пли!" В кучке дерзких французов были два штатских в светлых пальто и соломенных шляпах. Когда дым рассеялся, кучка исчезла и только шляпы вертелись в воздухе.

Но Хрулев с забалканцами и суздальцами уже гнал французов с Малахова. Неприятель с уроном отступил опять в Камчатку.

Стемнело. В потерянных нами редутах была глубокая тишина, и ночной мрак не позволял видеть, как работал там неприятель.

Еще день бомбардировки, и наконец в полдень 28 мая на бывшей нашей Камчатской батарее взвился белый флаг — сигнал перемирия для уборки тел.

На Малаховом кургане, где был съезд большинства высших начальников, тотчас появился наш ответный флаг. Пальба с обеих сторон тотчас же прекратилась. Всем стало легче на душе, но в то же время больно было видеть неприятельский, хотя бы и парламентерский, флаг на Камчатке, стоивший нам стольких трудов и такого количества жизней.

Тотчас была назначена черта; безоружные брянцы выступили из своих прикрытий и образовали цепь. Вскоре с неприятельской стороны появились солдаты и офицеры.

Понемногу сначала офицеры, а потом и солдаты двух враждебных армий стали сходиться и завязывать разговор. Французские офицеры в щегольских шитых мундирах, новых лайковых перчатках, с сигарами в руках; русские офицеры в солдатских шинелях, которые редко сбрасывались, несмотря на сильный зной; зуавы в своих шитых, всегда расстегнутых куртках; французские линейные солдатики; наши пехотинцы, матросы, оборванные пластуны — вся эта разношерстная толпа собиралась в группы, разговаривала словами и жестами, и трудно было поверить, что полчаса тому назад эти люди громили друг друга из орудий, резались, колотились и душили один другого, как дикие звери.

— Эхма! — говорит наш солдатик, указывая французским носильщикам на теплый еще труп неприятеля. — Что своего забыли? Только что отошел!

Иных несли, не разбирая — свой или француз. Многие суетились меж трупами, ища однополчан, товарищей, друзей. Иные трупы лежали уже по два дня. Вот лежит навзничь француз, оскалив зубы; кровь запеклась у его рта, из груди сквозь синюю шинель торчит переломленный русский штык.

Далее лежит пара — французский и русский, пронзившие друг друга штыками. Голова русского покоится на руке француза, как будто в объятиях друга.

Русский офицер из говорящих по-французски солидно подходит к французу и козыряет. Французский офицер самодовольно приподнимает свое легкое кепи, подает визитную карточку и говорит так быстро, что офицеру кажется, как будто это не по-французски: он с трудом разбирает, что француз желал бы видеть храброго генерала Хрулева и что, по мнению француза, русские сражались. весьма храбро, хотя и уступили непреодолимому натиску французов.

— Однако какие они самохвалы, — вполголоса говорит офицер товарищам.

У солдат дело идет проще. Они сначала оглядывают друг друга со всех сторон, потом начинают расспросы, каждый на своем языке, делая выразительные жесты.

— Да ты скажи, мусью, что это вы все зовете Алену? Какая там у вас Алена? Святая, что ли, или так просто? — допытывается солдат, слышавший, как французы, штурмуя наши редуты, кричали друг другу: "АПопз поиз (вперед)!"

Другой солдат показывает французу на свою манерку. Не понять этого жеста нельзя, француз кивает головою. Солдат наполняет крышку манерки водкою и, предварительно отпив глоток подает со словами:

— Ну-ка, хлебни, брат мусью! Водка бун!

Французы смеются.

— Да пей же до дна, мусью! Водка бун! Уважь, любезный.

Слыша слово "уважь", французы переделывают "уаспе" (корова) и, думая, что этот эпитет относится к их товарищу, громко хохочут.

Француз разом опоражнивает крышку, вытаращив глаза, высовывает кончик языка, запускает руки в глубокий карман и, закусывая галетою, трясет головою.

— Вггт! Засггге пот! Те1 Гог1! В1аЫе (брр! Черт побери! Такая крепкий)! — говорит он и в свою очередь достает миниатюрную фляжку с ромом, которую подает русскому солдату.

— Это мы могим! — говорит солдат, утерев губы рукавом, прикладывается к мизерной, красиво оплетенной фляжке, сосет до половины, сплевывает в сторону и говорит своим: — Ничего, братцы, и у них эта статья, выходит, важная, только наша будет позабористее.

А вот в другом месте, против третьего бастиона, лежат трупы англичан в красных мундирах. Англичане сторонятся от наших и держат себя серьезно. Только некоторые офицеры говорят с нашими флотскими офицерами, единственными, знающими по-английски, да кое-где солдаты молча вглядываются друг в друга и в редких случаях обмениваются угощениями.

Между нашими офицерами идет спор: одни хвалят французов, другие англичан.

— Да вот посмотрите на ваших англичан, — говорит один из спорящих. Вот, полюбуйтесь!

В отдалении была видна следующая сцена: какой-то английский генерал, перейдя нейтральную черту, навел на наши верки большой бинокль и внимательно их рассматривал.

Заметя это, французский генерал (это был Боске) поспешно подошел к нему, с жаром что-то доказывая. Казалось по движению его руки, что он готов вырвать у англичанина бинокль. Выражение лица французского генерала выказывало крайнее негодование. Наконец англичанин уступил, проворчал что-то и сердито удалился за нейтральную линию.

Французские офицеры, стоявшие подле наших и видевшие эту сцену, сказали, что, по их мнению, поступок английского генерала составляет возмутительное отступление от правил войны, и добавили, что, наверное, француз, сделавший что-либо подобное, был бы предметом всеобщего презрения.