Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

"Но ведь он не мог не заметить, — подумала Леля. — Теперь у меня такая ужасная талия, что слишком бросается в глаза… Иначе с какой стати он спросил бы меня о муже? Нет, он просто в высшей степени деликатный и благородный человек. Ведь он "его" товарищ по батарее, а в батарее, вероятно, все знают обо мне…"

Но самое главное, что побудило Лелю уступить просьбам Глебова, была мысль о ребенке.

— Я готова, но под одним условием: если Ирина Петровна, дама, у которой я живу, также переедет на Северную куда-нибудь поблизости. Я жду ее с минуты на минуту.

Леля не решилась сказать: "Мне скоро понадобится помощь акушерки, а на Северной, кажется, нет такой".

Сомнения разрешились приходом Ирины Петровны, которая, не зная о разговоре Лели с артиллерийским офицером, сама заявила, что переезжает сегодня на Северную у самой пристани, и предложила Леле ехать с нею.

Леля сообщила ей план, придуманный ее "старинным знакомым", как она назвала Глебова. Акушерка вполне одобрила этот план.

— Я буду близко от вас. Что ж, переехать бухту не штука, — сказала она. — Буду приходить к вам.

Простившись с Лелей, Алексей Глебов отправился на Малахов, чтобы лично посмотреть, как дорого обошелся союзникам штурм.

Было уже около семи часов вечера. Площадь перед Малаховым и поле за рогаткой были усеяны ядрами и осколками; под ноги попадалась масса булыжников, вывороченных из земли ядрами. Кое-где валялись французские фуражки, синие, красные и желтые. В одном месте на траве пестрели, как маков цвет, трупы англичан в красных мундирах; в другом лежали французы в синих сюртуках и пальто и в алых брюках. Один из переговорных пунктов, куда попал Глебов, был за рогаткой, саженях во ста от валу, между цепью наших и французских солдат. Наши, оставив ружья сзади, стояли без всего, французы имели в руках небольшие палки. Кучки солдат иногда сближались и разговаривали. Серо выглядели наши солдатики в своих шинелях рядом с щеголеватыми пестрыми французами; но наши держались серьезно, сдержанно, а французы вертелись, как куклы в модных магазинах. Наши приходили с носилками, а их носильщики — только с палками. Двое французов без церемонии вырвали носилки у наших солдат и стали класть своих раненых; наши солдатики не спорили из сострадания к раненым и озадаченные нахальством. Это произошло подле Глебова и так взорвало его, что он ругнул солдат, хотя вообще не любил ругаться.

— Отберите сейчас носилки!

Солдаты мигом отобрали. Французы побежали жаловаться своему офицеру. Тот подошел к Глебову и весьма вежливо попросил носилок. Глебов даже сконфузился и ответил, что не сомневается в деликатности французской нации, но в данном случае в поступке французских солдат видел противоположное. Затем, поговорив с нашими офицерами, надзиравшими за уборкою раненых, Глебов сказал, что французы могут взять эти носилки себе на память.

Вообще на этот раз французы были мрачны и молчаливы. Офицеров с их стороны было видно очень мало: им было стыдно показаться, так как нечем было хвастать. Траншей-майор постоянно кричал тому или другому солдату:

— Ме. засгге пот (не та линия)! — Увидев одного из своих в — блузе, французский офицер покраснел как рак и закричал на него, чтобы тот пошел переодеться. Сам офицер был в новом сияющем мундире и отличной фуражке, но в потертых брюках и грязном галстуке.

С нашей стороны явилось много офицеров, и герой дня Хрулев проехал по линии в своей героической черкесской шапке; за ним следовал и его знаменитый ординарец боцман Цурик.

Убитых французов стали привозить в фурштатских телегах, запряженных тройкой, и складывать у Камчатки, по которой бродили французы. Зуавы принимали тела, клали на носилки и скрывались за изрытым ядрами холмом. Привезли седьмой полуфурок.

— Довольно, — сказал один из зуавов, махнув рукою.

Глебов возвращался домой, когда уже смеркалось, под звуки возобновившейся, хотя не очень сильной канонады. По дороге он встретил солдат, торговавших французскими ружьями, по полтиннику за штуку, и штуцерами — по десяти рублей. Штуцера продавали офицерам тайком, так как вышел приказ все взятые солдатами штуцера доставлять в штаб, где выдавали только по пяти рублей за штуку.

Сторговав штуцер, Глебов шел по Екатерининской улице, сильно пострадавшей от мартовской, майской и июньской бомбардировок. Большинство домов были уже покинуты жителями; боковые улицы также были пусты, изрыты взрывами бомб и покрыты ядрами, осколками и нелопнувшими бомбами. В некоторых более уцелевших домах помещались кашевары, и воздух был здесь отравлен запахом от отбросов провизии и от помоев. За простреленным насквозь, полуразрушенным театром вместо домов оставались лишь кучи щебня и мусора, которыми было покрыто все пространство сзади четвертого бастиона. По развалинам бродили матросы, выдирали гвозди и тащили уцелевшие двери и доски для блиндажей и землянок.

Миновав эти картины полного разрушения, Глебов приближался к лучшей части улицы. Уже давно опустела гостиница Томаса, пробитая ракетой, уже и в кондитерскую Иоганна влетела бомба — и кондитерская опустела; одна вывеска с золотыми буквами висела над крыльцом, но вместо двери глазела черная впадина.

Начиная от дома Нахимова, где было еще весьма опасное место, Екатерининская была полна солдатами, которые сидели и лежали на тротуарах, иные в шинелях, другие в одних рубашках, подле ружей, составленных в козлы. Солдаты ужинали после жаркого дневного дела. Офицеры ходили между ними. О фронте не было и помину: пример моряков и братская осадная жизнь в короткое время, казалось, изменили самый дух армии. Солдат ломал или не ломал шапку, смотря по желанию. Случалось, что на той же улице офицеры делали расчеты своим людям, и тогда солдаты наряжались в шинели, выстраивались вдоль мостовой, слышались странные, давно забытые всеми звуки учебной команды. Одну часть рассчитывали, а другая в одних рубашках раздольно и свободно хлебала щи.

Алексей Глебов на минуту остановился, посмотрел на солдатиков и офицеров и призадумался. Мысли его ушли далеко. Вспомнилась родная деревня, строгие родители, бары прежнего времени, перед которыми трепетали крепостные люди. Вспомнились обстриженные косы в девичьей, сдача одного из лакеев в рекруты, вопли бабы и много других сцен крепостного самодурства. Вспомнилось его детское негодование против несправедливости. Затем мысли его вдруг перенеслись к Московскому университету; много отрадных картин, много светлых хороших чувств вдруг нахлынуло на него. Здесь он впервые стал относиться к жизни сознательно, с увлечением, свойственным молодости, с горячею верою в будущее. Вся жизнь его, все его мысли соответствовали в то время словам поэта: