Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

— Хочешь на бастион? — спросил Хрулев.

— Чего не хотеть? Возьми.

Ее поселили на Малахов, но она гуляла по всему левому флангу. В день штурма шестого июня эта взбалмошная баба была на Пересыпи и под градом выстрелов собственными руками перевязала полтораста раненых — число невероятное, но подтвержденное очевидцами.

Ночевала она по большей части в блиндаже начальника Малахова кургана капитана Керна, или "Керина", как его называли матросы. На батареях она потешала офицеров: обливалась каждое утро холодной водой, с каковою целью при всех раздевалась донага и городила всякий вздор, по большей части нецензурного содержания. Любимой поговоркой ее была: "Не тужи, брат!" — ив самом деле она никогда не тужила.

Неудивительно, что при ней Павел Степанович не мог сохранить свою мрачность. А в это утро, как нарочно, она рассказывала Нахимову препотешные вещи.

— Призвал меня, батенька, сам главнокомандующий. Я сейчас на коня, верхом по-казацки и еду в лагерь на Инкерман. Конь серый, взяла у жандарма, ноги в стремена, еду по-казацки. А князь видит, как курица: часто орлов за французов принимал. Это, говорит, кто приехал в штатском платье? Наконец разобрал. Так и так, говорит, узнал я о твоей службе, матушка, какой хочешь награды? "Да ты как меня наградишь? — говорю ему. — Я ведь церемониться ни с кем не люблю. Ты, может, думаешь дать мне Анну в петлицу? Я не возьму! Ты дай мне на шею". Князь хохочет, но медаль все ж обещал. Ну я от него по всем генералам. Со всеми перезнакомилась!

Поговорив с Павлом Степановичем и выклянчив у него бутылку марсалы, лихая баба удалилась, а Нахимов сел обедать (обедал он довольно рано), но в середине обеда на третьем бастионе поднялась сильная стрельба. В это время один из адъютантов нечаянно пролил на стол красное вино перед самым адмиралом. Адъютант сконфузился, но Нахимов добродушно заметил:

— А посмотрите, какая вышла фигура-с: бугор и крест!

Из адъютантов иные были суеверны, и на них эта примета подействовала нехорошо.

Кончив обед, Нахимов сказал:

— Что-то палят. Готовьтесь поскорее, поедем-с.

Адмирал выехал веселый, осмотрел третий бастион и поехал на Малахов. Начальник кургана Керн был у всенощной в блиндаже, заменявшем церковь. Его позвали к адмиралу, и Керн вышел навстречу. Нахимов влез на банкет, взял трубу, высунулся из-за вала и стал рассматривать неприятельских штуцерных. Пули посыпались градом. Густые эполеты Нахимова, резко отличавшие его от всех, были заметной мишенью для стрелков.

Керн молчал. Адмирал поднялся на банкет у следующего орудия и снова стал смотреть в трубу.

— Не угодно ли вам отслушать всенощную, — сказал Керн, стараясь не показать виду, что боится за адмирала.

— А вот сейчас я приду-с. Ступайте, я вас не держу!

Керн, разумеется, не пошел. Нахимов снова высунулся.

— Да не высовывайтесь, Павел Степанович! Что за охота так рисковать!

— А что? Не всякая пуля в лоб-с. Да ведь они плохо стреляют, — сказал Нахимов, обернувшись к Керну.

— Однако! — заметил Керн.

В это время пуля ударила в земляной мешок подле самого Нахимова.

— Павел Степанович, лучше извольте отойтить, — сказал один из матросов. — Неравно заденет!

Нахимов продолжал смотреть, наконец отдал трубу вахтенному.

— Ради Бога, отойдите, ведь могут попасть, — снова сказал Керн.

— Это дело случая, — сказал Нахимов.

— А вы фаталист?

Нахимов промолчал. Он собирался уйти.

В это время с нашей батареи была пущена бомба по кучке англичан, несших фашинник. Вахтенный, следивший в трубу за полетом бомбы, закричал:

— Ловко, подлецы, стреляют! Трех англичан сразу подняло!

Нахимов повернулся, чтобы посмотреть, но вдруг упал на правый бок так быстро, что его не успели подхватить. Пуля попала ему в висок над левым глазом, пробила череп и вышла около уха. Керн бросился к нему первый. Адмирал произнес что-то невнятное и впал в беспамятство.

Кое-как адмиралу сделали перевязку и на солдатских носилках понесли в Аполлонову балку; кто-то приказал везти на Северную. Повезли на вольном ялике и лишь на пути пересели в катер и прибыли в бараки. С трудом нашли свободную комнату. Все бывшие налицо медики столпились сюда. Послали за льдом. Едва достали на Корабельной в трактире "Ростов-на-Дону" [143] Известие, будто бы лейтенант Шкот съездил в семь часов времени в Симферополь и обратно и привез лед, поливая его на дороге эфиром, хотя годится для мелодрамы, но вполне легендарно, а мы приняли за правило, описывая исторические личности, держаться как можно ближе к истине; эта легенда интересна лишь как доказательство любви моряков к Нахимову. — Примеч авт. Шкот Павел Яковлевич — вице-адмирал. В 1855 году лейтенант, капитан-лейтенант, адъютант П. С. Нахимова. . Из раны извлекли шестнадцать косточек.

Весть о ране, полученной Нахимовым, мгновенно разнеслась по всему Севастополю. Все видели, как провели лошадь Павла Степановича, как проскакали его адъютанты. Одни говорили — ранен, другие — убит.

Лейтенант Лихачев находился в это время по поручению начальства у Графской. Народ бежал по Екатерининской улице, ожидая, что адмирала повезут с Малахова домой. Лихачеву кто-то сказал, что раненого отвезли в Михайловскую батарею. Лейтенант бросился туда, прямо к старшему офицеру, которого нашел во дворе, в толпе офицеров и матросов.

— Слышали! — крикнул Лихачев и по лицам видел, что все знают.

Старший офицер был чудак, любивший поговорить и узнать все обстоятельно.

— Пойдемте, — таинственно сказал он Лихачеву. Пошли по длинным лестницам и коридорам. Офицер ввел его в свою комнату, сел в кресло, набил чубук и начал:

— Да… это точно… у греков и у римлян…

— Да убирайтесь к черту с вашими греками и римлянами! Где адмирал?

— Ничего не знаю. Я вас хотел спросить.

— Что ж вы не сказали!

Лихачев стремглав выбежал и наткнулся на адъютанта Фельдгаузена, который скакал во весь опор.

— Куда вы? Где адмирал?

— В Северных казармах!

Лихачев поспешил туда. Стемнело один барак горел яркими огнями. Кругом толпился народ. Окно было растворено, и было видно, что комната полна докторами. Лихачев вошел. Адъютанты адмирала стояли, вытирая глаза. Нахимов лежал в одной рубашке, с закрытыми глазами, тяжело дышал и слегка шевелил пальцами. Два художника рисовали с него портреты. Лихачев не выдержал и заплакал.

На другой день были последние именины адмирала. Ему стало как будто лучше: он открывал глаза, но смотрел без всякой мысли и, по-видимому, никого не узнавал. Иногда он срывал повязку.

На следующий день, часов в 11 утра, Лихачев подошел к бараку и увидел, что веревка, которою было оцеплено здание, опущена и караульных, не подпускавших народ к окну, нет. Лихачев понял, что все кончено.