Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни.

Затем эпоха суровой реакции, выход из университета, поступление на военную службу — единственное, что оставалось ему, чтобы не поссориться окончательно с стариком отцом. Знакомство с военными порядками после светлых университетских мечтаний; любовь к солдату, сначала теоретическая, но постепенно окрепшая в нем и ставшая серьезным и глубоким убеждением, — все это вспомнилось Глебову.

Мысли его были прерваны свистом снаряда, который упал саженях в двух от Глебова.

Солдат тотчас поднял снаряд и стал разглядывать.

— Смотри, не граната ли! — крикнул Глебов, зная беспечность русского человека.

— Как будто граната, ваше благородие. Не успел солдат выговорить, как гранату разорвало. Товарищи бросились к нему.

— Что, не убило ли кого? — сказал подошедший ротный командир таким спокойным голосом, как будто спрашивал: "Что, не потерял ли кто копейку?"

— Солдата, ваше благородие.

Глебов хотел взглянуть, но, пока протиснулся сквозь толпу, убитого положили на носилки и понесли.

— Жаль, хороший был солдат, — сказал ротный командир и перекрестился.

VI

Со времени майской бомбардировки Нахимов был в самом мрачном настроении духа, которое периодами овладевало им. В такие дни добрейший Павел Степанович был неузнаваем.

Обыкновенный добродушный тон его заменялся таинственным пришептыванием или официальными выражениями, которые как-то странно было от него слышать; иногда же с ним бывали припадки гнева, и он начинал бушевать. Но его денщик, в отлично знавший натуру адмирала, спокойно ждал, когда пройдет буря. Успокоившись, Нахимов первый начинал заговаривать в примирительном тоне.

Особенно суров был Нахимов после того случая с ним, когда он едва спасся от плена. Павел Степанович был или, вернее, хотел прослыть фаталистом. Этот случай, однако, сильно потряс его: дня два он ни с кем не хотел говорить и даже на бастионах молча осматривал исправление повреждений. На третий день он не выдержал и, едва встав с постели (он спал в течение осады, никогда не раздеваясь), стал шутить с денщиками.

Выйдя в соседнюю комнату, где он приютил двух раненых офицеров, Нахимов поговорил с ними ласково, потом вышел из дому и, увидев на улице офицера в щегольском кивере, остановил его.

— Что это вы! Помилуйте-с! Нарядились, как китайский император! Небось двухмесячное содержание на кивер пошло-с!

И весь этот день он был в духе. Особенно развеселился Павел Степанович после отбития штурма шестого июня. Как только весть об этом разнеслась по городу, Нахимов поскакал на третий бастион.

Было три часа. Матросы, солдаты и офицеры, увидев или услышав, что идет Павел Степанович, высыпали навстречу. Он шел медленно с своим любимым адъютантом Фельдгаузеном.

— Спасибо, ребята, молодцы… Однако у вас жар-ко-с… Воображаю, как было во время штурма. Что, почесали бока англичанам? Молодцы-с.

День был жаркий, Нахимов отдувался, пыхтел, и пот струился по его лбу.

— Нет ли у кого водицы с вином-с?..

По несчастию, вина в этот день ни у кого не было.

Все засуетились, стали искать в землянках, но напрасно.

— Ну, на нет и суда нет-с, давайте чистенькой.

Возвратившись домой, Нахимов тотчас послал на бастион бочонок вина с запиской, что пить чистую воду в такую жару вредно.

Несколько дней спустя Нахимов был опять мрачен по случаю известия о ране, полученной Тотлебеном, которому штуцерная пуля попала в ногу.

— Меня не станет, вас не станет-с — это ничего-с, — говорил он адъютантам, — а вот как Тотлебена или Васильчикова израсходуют, тогда будет плохо-с!

Несколько дней спустя Нахимову вдруг пришла фантазия выселить из Южной части Севастополя всех женщин, кроме сестер милосердия и простых баб. Разумеется, многие храбрые дамы, желавшие разделять участь своих мужей, подняли крик, стали говорить, что Нахимов несносный деспот, что он старый бирюк и тому подобное. Да и офицеры были недовольны, особенно молодежь, так как первой жертвой остракизма были их Дуньки и Феньки.

Одна из таких девиц, в шляпке и мантилье, встретилась с Нахимовым на Графской на другой день после появления оригинального приказа. Ненавидя женщин, Нахимов был, однако, с ними вежлив и робок до смешного. И на этот раз, несмотря на явное нарушение его приказа, он только приподнял фуражку и сказал:

— Сударыня, может быть, вам не на чем переехать, так я прикажу подать вам гичку-с.

В последних числах июня припадки мрачного настроения особенно стали овладевать Нахимовым.

В один из таких дней он, по обыкновению, отправился осматривать четвертый бастион. Здесь Нахимов вспомнил, что для надзора за исправлением повреждений назначен какой-то новый инженерный полковник. Нахимов тотчас потребовал его к себе.

Новичок еще спал после утомительной ночной работы. Выбежав из блиндажа по траншеям, он увидел незнакомого ему адмирала в золотых, сильно почерневших эполетах; инженеру сказали, что требует адмирал, не сказав, кто именно. Портрета Нахимова он также не видел, потому что Нахимов никогда не позволял снять себя, и бывшие в Севастополе живописцы рисовали Павла Степановича лишь украдкой.

— Знаете вы дорогу на редут Шварца-с? — спросил Нахимов официальным тоном.

Инженер, много слышавший о добродушии и простоте Павла Степановича, никак не подозревал, с, кем имеет дело.

— Знаю, ваше превосходительство. Нахимов нахмурил брови.

— Ведите меня туда кратчайшим путем-с.

Инженер направился на правый фланг бастиона, а адмирал с двумя боцманами — за ним.

Кратчайший путь шел по наружной ограде, где пришлось бы идти под градом штуцерных пуль. Инженер призадумался. Стенка была не выше полутора аршин, а потому и за стенкой было небезопасно. Он повернул за батареи, к траншее.

— Куда вы меня ведете-с? — грозно спросил Нахимов.

— Ваше превосходительство, кратчайший путь опасен.

— Вас извиняет, молодой человек, только то-с, что вы не знаете, кого ведете-с. Я Нахимов-с и по трущобам не хожу-с! Извольте идти по стенке-с!

Пошли по стенке. Пули жужжали, иная мяукала, как кошка, другая гудела, как шмель. Вдруг один из боцманов, шедших за адмиралом, грохнулся со стенки, пораженный в грудь навылет. Нахимов не останавливался. Пули провожали их до самого редута. На редуте Нахимов попросил у инженера зрительную трубу, долго рассматривал неприятельские работы и изредка спрашивал инженера его мнение. Удовлетворившись ответами, он подал инженеру руку, спросил его фамилию и ласково сказал:

— Теперь мы с вами знакомы-с, уж больше ссориться не будем-с.

Накануне своих именин, праздновавшихся в день Петра и Павла, Нахимов был довольно весел. Утром его посетила знаменитая Прасковья Ивановна, одна из немногих женщин, с которыми он мог говорить и даже шутить. Прасковью Ивановну знал весь Севастополь. Это была не то дама, не то баба, ходившая в коричневом платье, какие носили сестры милосердия, и в громадном чепце, вроде листьев лопуха. Происхождения она была купеческого. Это была здоровая, толстая баба лет сорока, прикидывавшаяся не то чудачкой, не то совсем юродивой. Приехала она с сестрами милосердия из Петербурга, но на второй же день разругалась с ними, называя их белоручками и барышнями. Ее поместили на Павловский мысок вместе с какой-то старухой. Прасковья Ивановна в тот же день выбросила вещи своей сожительницы за окно. Прасковье Ивановне, по жалобе старухе, велели убираться. Она отправилась к Хрулеву, которому раньше оказала кое-какие услуги.